Он отрекся от церкви, от Бога, от вечного спасения и воззвал к Духу Тьмы…
Брат Франческо начертал на двери магический знак, произнес заклятие и лег ниц — головой на запад, к царству Люцифера. Он повергся пред Духом Тьмы и предоставлял ему всего себя — свое тело, свою душу и свою загробную будущность…
За узким окном было так тихо, как будто все на свете умерло и было погребено в могиле вечной ночи и неисчерпаемого молчания… Соловьи молчали. Цикады прекратили свое резкое звенящее пение. Не шелохнулся ни один листок на деревьях и кустах, ни одна былинка, как перед грозой. На мир надвинулось проклятие греха…
И когда желтый круг месяца поднялся над монастырской стеной и темными очертаниями кустов, в его светлом диске вдруг пронеслось черное видение: длинный и тонкий черт, обрисовавшись своей тощей фигурой на светлом фоне месяца, влетел в келью и наступил ногой на шею поверженного монаха.
Он мгновенно умертвил брата Франческо. Затем при свете луны черт разрезал резал мертвому монаху горло и стал вытягивать у него все нервы, свивая их в странный кровавый клубок.
Из этих кровавых нервов он сделал струны и натянул их в сооруженном братом Франческо ящике. Целую ночь трудился Дух Зла над этой работой. К рассвету все было готово. И прежде, чем утренний петух запел свой привет рождающемуся дню, диавол выпрыгнул обратно в окно.
И исчез во тьме, уползавшей в кусты.
— Что это сталось с братом Франческо? — спросил настоятель, проходя ранним утром под окнами его кельи. — Вот уже несколько дней, как он не выходит из своей кельи и не слышно его голоса. Жив ли он?
— Сейчас я узнаю, отче, — сказал служка и проворно взобрался по поросшей плющом стене к окну брата Франческо.
И с ужасом спрыгнул обратно.
— Святой отец! Брат Франческо лежит на полу… И там везде кровь… — пролепетал он.
Через несколько минут монахи вошли в келью к брату Франческо. Прежде всего им бросилось в глаза следующее странное явление: едва они вошли сюда, как с длинного странного ящика вспорхнула и быстро вылетела в окно черная птица. И бесследно исчезла за окном, испустив щемящий и скорбный вопль.
Это отлетела душа согрешившего монаха.
Монахи подошли к ящику, увидели клавиатуру, как у монастырского органа, и коснулись клавиш. И тотчас же раздался страстный молящий звук, звенящий страданием и болью.
Это пели обнаженные, истерзанные нервы брата Франческо Пианозы, превращенные рукою дьявола в струны музыкального инструмента.
Того инструмента, в котором так странно и прекрасно сочетались величие и плавность органа со страстностью и подвижностью малых инструментов, и в котором нашла выражение томящаяся страстью душа грешного человека, возлюбившего землю с ее сладкими радостями и страданиями паче Неба.
М. Розенкноп
ЛЕГЕНДА О РАЗБИТОМ РОЯЛЕ
Он долго жил, свежий и молодой, спокойной и счастливой жизнью. Он стоял в красивой и богато убранной комнате, переливаясь темным, ласковым блеском. С разукрашенных стен, величаво храня свои давно умершие думы, только старинные портреты глядели на него, а по потолку, куда-то устремляясь в молчаливом беге, безмолвно носились над ним безжизненные, распростертые фигуры. Весь день он стоял одинокий и молчал молчанием, полным красных дум и богатых затаенных звуков. Весь день он томился и ждал ту, которой он доверял все свои нежно охраняемые, накипевшие звуки и которая вместе с ним радовалась и горевала, восторгалась и отчаивалась. А вечером, когда тени прилипали к окнам, опутывая серой паутиной дом, она приходила к нему, белокурая и стройная, и любовно склонялась над ним. Мирным, праздничным светом зажигались свечи на нем, по клавишам, точно по ряду белых зубов, лаская, забегали нежные, тонкие пальцы. Она приходила и приносила ему всю непонятную грусть, всю непонятную радость молодости, все далекие, неотгаданные грезы, все сладкое и пылкое томление пробуждающейся жизни. Тогда в рояле тоже пробуждалась молодая и живая душа, полная смутных, юных порывов. Он начинал петь и вдохновенно томиться вместе с ней, мягко и ласково утешал ее, восторженно что-то сулил и на своих знойных волнах уносил ее куда-то бесконечно далеко, где золотые туманы бродят, и жизнь цветет пышным, манящим букетом. Девушка купалась в этих знойных, томительных, негой напоенных волнах, уплывала и возвращалась, тонула замирая и, оживая, вновь выплывала. Часто за склонившейся девушкой, в углу, в мягких креслах, сидели старик и старуха. Оба неподвижные, как портреты на стенах, как фигуры на потолке, они благоговейно и молчаливо прислушивались и светились тихой, бледной улыбкой, точно старые, заброшенные сосны под бледными, случайно попавшими на них лучами весеннего солнца. Так жил рояль, свежий и молодой, со своей подругой, белокурой девушкой, в красивой и богато убранной комнате…
В тот день еще вечерние тени не липли к окнам, еще солнечные лучи задумчиво бродили по роялю, когда с улицы донесся странный гул, новый и не вседневный. В комнате не в обычное время появилась испуганная и бледная, белокурая девушка. Она дрожащими руками окутала рояль в белую простыню, точно дорогого покойника, и торопливо и лихорадочно заложила его мебелью и другими случайно попавшимися ей под руку предметами. Вслед за тем раздался сильный удар в двери, злой и необычный. Дрогнули и насторожились портреты на стенах, стремительнее в испуге побежали безжизненные фигуры по потолку, дрогнул затаенной мелкой дрожью и рояль под своим густым покровом. Еще минуту крепились высокие двери, уперлись из последних сил в косяки, охнули, закачались и, наконец, упали. Комната вся наполнилась людьми, судорожно метнулась, зашаталась под шумными ударами, будто силилась слететь с фундамента. Какой-то бродячий, тяжелый лом вонзился в рояль и вырвал из него глухой, сдерживаемый боязнью крик. Тогда все набросились на него, подняли и, хлопнув крышкой, будто закрывая глаза ему, вытолкнули из высокого окна. Упал, осел на изломанную педаль, точно на искалеченную ногу, последним криком крикнули клавиши и умолкли. Недалеко от него, крикнув тоже в последний раз, будто посылая ему свой предсмертный стон, упала и белокурая девушка, обливаясь собственной кровью…
Темной ночью унесли его. Шел дождь, и назойливо шипел, и таинственно шептался с пустыми улицами и переулками, и заливал их липкими и тоскливыми, как безнадежные слезы, струями.
Мрачным стадом бродили тучи над землей, и ветер выл безутешно, точно оплакивал какого-то неизвестного и огромного, как ночь, покойника. Неподвижный и беспомощный, лежал рояль на широких, крепких плечах, обливаясь, будто темной тоской, холодными, липкими ручейками. Унесшие его были все пьяные от крови и разгула и шатались из стороны в сторону, как деревья осенью. Они были одни среди ночи, без провожавших, без встречных, точно забытые людьми и проклятые Богом. Они ходили до поздней ночи и унесли рояль далеко от города, от людей и от шумных улиц на окраину, в какой-то пустой и старый сарай. Тесовая крыша его от ветхости отвалилась, бревна сгнили, а внутри он был полон мусора давно ушедших поколений. Люди давно оставили его. В холодные ночи иногда только какая-нибудь озябшая собака заходила в него погреться, через дыры в крыше кошки лазили и другие зверьки, искавшие приюта, а по полу мрачно копошились крысы. Там, в темном углу, его бросили. Падая, клавиши еще раз дрогнули, искалеченный рояль будто силился по-старчески захныкать, жалобно застонать, но уже не мог. Люди вышли, шатаясь и горланя, пьяные от крови и разгула, и заперли двери тяжелым железным замком…
Был вечер. Луна тоскливо смотрела на искалеченную, грустно забившуюся в угол фигуру рояля. Две маленькие звездочки на далеком горизонте тянулись за луной, но, испугавшись необъятной небесной глубины, не решались и дрожали на месте. Двери сарая раскрылись. Сарай наполнился людьми и звуками. И люди, и звуки были пьяны от какого-то внезапно охватившего их непонятного веселья. Гармоника осыпала сарай удалыми, пляшущими звуками.