— Я хотела всё рассказать тебе сама, да как всегда не вышло. Потому что я — не Вирата Крейне из Травестина, Тельман. Вирата Крейне, твоя настоящая жена, умерла в ту ночь, после которой ты отправил за нею Стража, покончила жизнь самоубийством в том приюте в районе Радуги. Лавия смогла призвать меня именно в тот момент, и я стала Крейне. Меня зовут…
Я хотела было сказать "Кнара", но голос Нидры, очевидно, выполняющей волю Варидаса, подсказывает другое имя.
— Меня зовут Карина. Я писательница. Мой мир маги Криафара называют «мёртвым», магии в нём нет. Я простой человек. Жила, как все, придумывала миры… персонажей, но однажды случилось так, что один из моих миров оказался живым. Лавия каким-то образом сумела меня призвать, рассчитывая на мою кровь — и не прогадала. Вот только что-то пошло не так, и какое-то время ни она, ни другие маги не знали, в чьём теле оказался демиург.
— Не тяните, прошу вас. Я сам вас отведу, — настойчивый Варидас осмеливается меня прервать. — Вам нужно просто дать мне руку.
— Я не понимаю, — говорит Тельман, а я — я тоже не понимаю, что же мне сейчас делать и возможно ли что-то ещё исправить.
Но ведь я уже приняла решение, разве нет? Даже если Тельман больше меня не примет, не простит, не захочет… Решение уже принято.
— Я не собираюсь возвращаться, — резко говорю я Варидасу. — Во всяком случае, не сейчас. Пусть демиургом считается та…
"Марианна"
— Та девица, я не гонюсь за званием и лаврами. Неважно. Я остаюсь. Мне нужно поговорить с Виратом Тельманом. Долго, обстоятельно. Наедине. Так что…
— У нас немного времени, — Варидас колеблется, а подошедшая и выглядывающая из-за его плеча Стурма смотрит на меня с испугом и… жалостью. И мне становится страшно. — Нидра, пожалуйста…
…и моё сознание взрывается от сонма видений.
* * *
Я стою перед зеркалом.
Я — или не я?
Тёмные волосы обрамляют худое осунувшееся лицо, на мне какой-то застиранный халат невнятного бирюзового оттенка. За спиной слегка щербатая по краям, некогда белая в прошлом кафельная плитка. Зеркало мутное, заляпанное отпечатками жирных грязных пальцев. Я опираюсь на раковину, из крана унылой струйкой течёт вода.
Голова немного кружится, и низ живота тянет, неприятно, но ещё вполне терпимо. Перевожу взгляд на локоть с полуотклеившимся пластырем на сгибе. Брали кровь из вены? Я в больнице? Я больна?
Опускаю взгляд — и вижу, как недвусмысленно топорщится на животе флисовый халат.
* * *
Я смотрю на спящего мальчика в детской кроватке. Тёмный пушок на голове. Ребенок подтянул ноги к животу и смешно приоткрыл рот. Ямочки на пухлых щеках.
— Как решила его назвать? — говорит стоящий в этой же комнате мужчина с коротким ёжиком волос на голове и прямоугольными очками без оправы.
— Тельман.
— Странное имя какое-то, в школе дразнить не будут? — но на этом вопросы заканчиваются, Слава поворачивается и отходит. Ребёнок ему решительно неинтересен, а мне неинтересен он сам. Хотя — кольцо на пальце красноречиво намекает на то, что всё в моей жизни идёт не в ту сторону. Или — почти всё.
Я смотрю и смотрю на малыша, и сердце разрывается. Почти физическое ощущение — половина или даже жалкая четверть этого самого сердца остаётся у меня, а всё остальное — там, в нём. Хочется прижать его к себе, чтобы не чувствовать эту мучительную и опасную, неизбежную разделенность. И страх. За себя. За него. За себя — жалкую четверть страха. За него — целую бездну крошечных тревожек и внушительных болючих тревог.
* * *
Врачи разводят руками и говорят слова, которые не желают укладываться в моей голове. Аудиологическое обследование, регистрация коротколатентных слуховых вызванных потенциалов, нейросенсорная тугоухость…
— Не переживай, — говорит Славка, щёлкает зажигалкой, а проходящая по коридору медсестра грозит ему кулаком. — Купим всё, что нужно, аппараты — шмапоратты, в конце-концов, руки-ноги на месте. Протезы конечностей стоят дороже, а тут — вполне приемлемо по деньгам. Года через четыре можно и в Израиль съездить или в Штаты.
Славке трудно поверить, что в мире есть что-то, чего нельзя купить, а деньги у него всегда водились немалые — такой уж у человека особый талант, деньги его любят. Мне не нравится в нём многое, просто потому, что я совершенно ничего к нему не чувствую, кроме несколько тяготившей меня же саму благодарности, но легкого отношения к жизни и полное отсутствие скупердяйства у него не отнять.
— Ты не понимаешь, — сбивчиво говорю я. — Они ничего не могут у него найти, никаких проблем, они…