— Сливовицы! — хором откликнулись стражники, и это слово эхом разнеслось по коридорам замка точно приказ полководца.
— Теперь нитку с иголкой, — бросил Киракос своему помощнику.
Рудольф вздрогнул. Раздался легкий стук в дверь, и в опочивальню вошел слуга со стеклянным графином сливовицы на серебряном подносе.
Одетый в алую ливрею, он изящно поклонился императору, заученно точным движением открыл роскошно изукрашенный графин и наполнил сливовицей бокал в форме раскрывшейся лилии из стекла, отливающего бледно-лиловым цветом.
— Бога ради, давай, давай его сюда, поскорее…
Император схватил бокал и единым духом осушил его.
— Не поперхнитесь, ваше величество.
— Ты что, Вацлав? Ты смеешь давать мне советы?
— Конечно, нет, ваше величество.
Тем временем, мурлыча себе под нос древнюю армянскую мелодию, Киракос принялся зашивать рану.
— Боже мой! Йезус Мария! Святые апостолы! — каждый укол доставлял императору отдельную боль, совершенно невыносимую. Рудольф чувствовал себя одним из святых мучеников, которых изображают на иконах. — Господи, будь милостив к несчастной христианской душе.
— Бальзам.
— Вот бальзам.
По слухам, Сергей бежал из хаоса, в который вверг Россию Иван Грозный. В Праге было полно людей подобного толка — евреев, спасавшихся от инквизиции и гонений, армян вроде Киракоса, чью страну захватили турки, немцев, которые искали удачи и денег, светловолосых шлюх с кровью викингов, итальянских ремесленников, алхимиков из разных стран, разной веры, художников, чьи таланты были весьма сомнительны. А главное, ни в одном городе вы не увидели бы — и не захотели бы увидеть — такого числа священников. Особенно назойливых протестантов, частично из старых гуситских семей, частично из недавно собранных легионов Лютера. Иезуиты, ясное дело, составляли анклав. Сам император был австрийцем, а Прага — столицей его империи, что охватывала Богемию, Моравию, Верхнюю и Нижнюю Силезию, обе Лусации, Австрию, разумеется, Тироль, Штирию, Каринтию, Карниолу, немецкие земли и часть Венгрии. Зачастую обитатели Праги даже забывали, что первыми здесь все-таки были чехи — горожане, среди которых преобладали купцы, лавочники, ремесленники многочисленных гильдий, работники умелые и неумелые… а также, в базарные дни, свободные крестьяне, деревенские жители.
— Полотно, — приказал Киракос.
— Вот полотно.
Врач обернул полотняную ленту вокруг кисти Рудольфа. На самом деле никакая реальная опасность императору не грозила — порез был неглубок. Тем не менее Киракос сделал из простой операции сущее представление. И Рудольф, заштопанный на славу, успокоился. Ему принесли бокал подогретого вина, а чтобы подкрепить силы — сыр, мягкий белый хлеб и тарелку нежного рагу из кролика.
— Ну вот, ваше величество, — негромко проговорил Киракос. — А теперь вы должны рассказать мне, что вас к этому привело.
3
По другую сторону реки, внутри сырых стен Юденштадта, пока Зеев крепко спал у нее под боком, Рохель застыла в неподвижности, надеясь, что голос бабушки ее не найдет. Легкий как дымок, он какое-то время парил под потолком, а затем, точно пчела, заползающая в цветочный венчик, все-таки проник женщине в ухо.
— Память подводит меня, Рохель, и мне все труднее связать одно с другим. Лучшие из времен содержат в себе семена худших. Беда всегда ходит рядом. Да, сегодня твоя брачная ночь, но Бог запрещает тебе забывать, откуда ты родом.
Как Рохель могла об этом забыть?
— Прежде всего — ноги, множество ног в стремительной суматохе бегства. А еще — запах животных, что живьем жарились в амбарах. Их крики, почти человеческие, когда они бились о деревянные колья загонов. Это был конец надежды, Рохель, конец света, лицо зла. Твоя мать побежала, я побежала, мы все побежали.
Примерно до тринадцати лет, до дня первой крови, в своих мыслях Рохель видела разные картины. Вот мама купает ее в голубом тазу, теплая вода серебристыми полосками сбегает по ее груди. Или мама идет по Карлову мосту, и солнце — словно сияющая пуговка на голубой груди… а она, совсем еще маленькая девочка, старается держаться за грубую мамину юбку, но ручонка у нее такая скользкая, что ткань кажется охапкой шершавых колосьев пшеницы на ветру. Рохель даже представляла себе ту пору, когда они с мамой и бабушкой только-только пришли к великому городу Праге из маленькой украинской деревушки. Ужин, и обе женщины расстилают ткань, лезут в корзину, чтобы достать оттуда каравай мягкого хлеба, сладкий изюм и кринку теплого, чистого-чистого молока. Рядом радостно поет ручеек, струясь меж камней, поблескивающих точно влажные самоцветы, а на лугу резвятся овечки. До Праги вышла всего лишь краткая прогулка, каких-то несколько дней, и в этом сне мама и бабушка Рохели не шли, а ехали в фургоне с надежно закрытыми дверцами и задернутыми от дорожной пыли занавесками. По ночам, после трапезы — крупные яблоки, запеченные в тесте, квашеная капуста — они спали на больших кроватях из тяжелой древесины, накрываясь множеством одеял. Когда же они прибыли к воротам Юденштадта в Праге, рабби Ливо в развевающемся талесе, мэр Майзель, члены Похоронного общества, зятья раввина и все мальчики покинули ешиву[22] высыпали из ворот, чтобы их поприветствовать. Здравствуйте, добро пожаловать.