Император искоса взглянул на лекаря, затем лицо его прояснилось, после чего он испустил громкий стон.
— И это горе заставляет вас приставлять бритву к кистям, ваше величество? — отважился спросить Киракос.
— Пусть все, кроме Киракоса и Вацлава, уйдут, — приказал император.
— Пусть Сергей останется, ваше величество. Он мало что понимает и совсем ничего не говорит.
Ибо русскому, отлучи его Рудольф от камина, пришлось бы спуститься вниз по холму и пройти Карлов мост, чтобы добраться до своего жилища, убогой хибары из прутьев и соломы. Свежий снег, покрывающий землю, просочится сквозь подошвы его жалких башмаков. У Сергея не было даже плаща.
— Итак, — начал Киракос, — расскажите мне, отчего вы испытываете подобную скорбь. Завтра Новый год, новое столетие. Мы живем в золотой век.
— Я уже вот настолько к этому подошел, — император сжал большой и указательный пальцы.
— Нет, вот настолько. — Киракос развел свои пальцы на добрых два дюйма.
— Тем не менее — достаточно близко, можешь не сомневаться.
— Хорошо, ваше величество. Так бывает, когда черная желчь поднимается, Луна полная, а звезды выстраиваются определенным образом.
— Я думал, ты не веришь в предрассудки, Киракос, — Рудольфу решительно не нравились любые ссылки на Луну, ибо именно ее циклы руководили лунатиками, то есть сумасшедшими.
— Я не верю в предрассудки, но все же нельзя полностью отбрасывать то, во что не веришь.
Император прикусил губу. Затем смахнул слезу.
— Я вообще не хочу умирать.
— Вы попытались покончить с собой — и все же не хотите умирать, ваше величество?
— Я все это видел. Я видел смерть во всех ее проявлениях.
Киракос всерьез сомневался, что император на самом деле видел что-то более страшное, чем дно своей тарелки.
— Умереть — значит жить вечно, ваше величество.
Тут Киракос задумался, не привести ли сюда какого-нибудь священника. Парацельс верил в лечение всего человека в целом, а Киракос, хотя и был верным последователем этого мыслителя и целителя, терпеть не мог выслушивать исповеди. Он предпочитал шахматную стратегию, определенность заранее предустановленных ходов, рамки четких и ясных правил, самодостаточный мир.
— Умереть — значит жить вечно? Киракос, в тебя, должно быть, тоже дьявол вселился.
— Разве вы не христианин, ваше величество?
Вацлав, который не спал и всегда был внимателен, тоже не слишком сочувствовал императору. Когда его собственный ребенок умирал от чумы, камердинер молил небеса. Что же касается его самого… пока умирал его ребенок, он боялся не смерти, а того, что ему придется жить дальше.
— Если откровенно, то вы, ваше величество, должны наслаждаться жизнью.
«Игрой в шахматы, бокалом вина»…
— Как я могу наслаждаться хоть чем-то, зная, что в итоге все совершенно точно обернется стремительным концом?
— Говорят, краткость только повышает ценность. И, кстати говоря, почему бы вам не попробовать новые удовольствия?
— Я император — какие новые удовольствия? Такое близкое соседство… нет, я говорю не об адовом пламени и всякой такой чепухе… просто когда я понял, что стану ничем…
Взволнованный, император выскочил бы из постели, если бы не подумал, что это не пойдет на пользу его порезу. Ему теперь следовало поберечься.
— Потому что, — продолжал Рудольф, — даже будь я рабом на турецкой галере или слепоглухонемым с отрезанным языком и залитыми горячим маслом ушами, я все равно хотел бы… жить вечно.
Киракос серьезно это обдумал.
— Быть может, вы просто должны придать вашей жизни новый смысл. Завести семью, обзавестись наследником.
— Семью… Ты говоришь семью, Киракос? Да ведь Браге предсказал, что меня убьет мой сын. Ты думаешь, я захочу вырастить себе убийцу? Король умер — да здравствует король. Нет, я еще не так стар.
— Простите, сир, но Браге не Нострадамус.
— Очень жаль. А семья, Киракос, — это не иначе как замена. Мой замок, моя корона — все это не мое. Я, Рудольф Второй, просто занимаю пространство на данное время в длинном роду Габсбургов. Был Рудольф Первый, будет и Третий. Когда появится наследник, я перестану что-либо из себя представлять.
Киракос знал, что Иван Грозный убил своего сына; Филипп II Испанский, несомненно, позволил умереть своему сыну, дону Карлосу; турецкий султан Сулейман приказал удушить своего первенца… Свиньи пожирают своих детей.
— Можно мне выйти, ваше величество? — Вацлав поднял голову. — У меня в животе бурчит.