Через два дня после свадьбы, считая себя важной персоной среди прочих, Рохель вместе со своим мужем уверенно пересекла кладбище и направилась к дому раввина. Без колебаний она села на стул, ближайший к кухонному очагу, улыбнулась всем окружающим и взяла себе на колени малышку Фейгеле, младшую дочурку старшей дочери рабби Ливо. У Фейгеле были огненные кудряшки, серые глазки, и она не просто топала спотыкающейся походкой малого ребенка, а бегала, каталась, прыгала, скакала и даже плясала. «В один прекрасный день, — сказала себе Рохель, приглаживая непослушные шелковые завитки, — у меня тоже будет прелестная маленькая дочурка». Свои волосы Рохель по такому случаю заплела в две косы, завязала оба кончика яркими голубыми нитями и, конечно, надела головной платок.
— Прошу прощения, дамы, — сказал Зеев, — но я вас покину. Зайду к мяснику.
— Хорошо, муж мой.
Рохели нравилось произносить эти слова. Муж мой. Мой муж. Моя кухня. Тем утром Зеев обсуждал с ней приправу к славному куску грудинки для трапезы в Шаббат. Хотя сама Рохель мяса не ела, она внимательно слушала. Да, она поставит грудинку на всю ночь вымачиваться в уксусе с лавровым листом, затем обсыплет тимьяном и солью, утыкает зубчиками чеснока и станет медленно обжаривать, постоянно вращая вертел и в то же самое время не забывая о шитье. Рохель уже прибрала их маленькую комнатушку, выстроила кухонную утварь аккуратными рядами, а перед тем отдраила горшки песком и поташом так, что они засияли в неярком зимнем свете точно фамильные драгоценности.
— Сними свой головной убор, деточка, — произнесла Перл, едва Зеев закрыл за собой дверь.
Рохель взглянула на Перл, затем на Лию. В руках у Зельды, младшей из дочерей, она заметила большие ножницы.
— Нет, — сказала Рохель, снимая Фейгеле с коленей и кладя ладони за голову.
— Веди себя прилично, Рохель.
— Пожалуйста, не стригите мне волосы. Я все время покрываю голову, каждый день. Мои волосы вовсе незачем стричь — их просто не видно.
— Их видно, Рохель.
— Никто их не видит.
— Их видно, Рохель, и не только людям.
Рохель зарыдала. Волосы были тем единственным в ее наружности, что нравилось ей самой. Действительно, немногие люди имели волосы столь необычного золотого цвета, но это была дарованная ей собственность. Каждый вечер бабушка с нежностью и любовью расчесывала и укладывала — с такой же заботой Рохель расчесывала гриву Освальда.
— Прошу вас, фрау Ливо, оставьте мне хоть что-нибудь мое.
Дети, играя на полу, посматривали на них. Малышка Фейгеле подбежала и снова устроилась у Рохели на коленях.
— Убери ребенка с колен, — приказала Перл.
— Я хочу оставить себе волосы, фрау Ливо.
— А зачем тебе волосы? — поинтересовалась старшая дочь, Лия. — Ты замужем, мы евреи.
— Где ты, по-твоему, живешь? — спросила средняя дочь, Мириам. — В замке?
Мириам была лишь на год младше Лии и во всем подражала сестре.
— Ясно, ты хочешь возбуждать похоть, — Лия, с ее лошадиным подбородком, вечно наморщенным лбом и неприметным носом, так коротко обстригала волосы, что голая кожа блестела под головным платком. У незамужней Зельды волосы были медно-красные и такие густые, что торчали во все стороны подобно горящему лесу. Большие темные глаза девушки были полны тревоги.
— Это мои волосы, — жалобно запротестовала Рохель. Она съежилась, накрывая голову передником. Когда Зеев в первую брачную ночь сказал, что она должна будет остричь волосы, Рохель не захотела ему поверить. Да, она знала, что некоторые женщины стриглись из скромности, но не понимала, почему ее прекрасные длинные волосы оскорбляют Ха-шема.
— Думаешь, ты особенная? — сжав кулачки, Лия уперла их в свои узкие бедра.
Перл, ее мать, села напротив Рохели и положила ей руки на плечи: