— Мой отец изнасиловал мою мать, а потом я ее убила.
Это была ужасная мысль. Две ужасных мысли.
— Нет, Рохель, милая моя, нельзя так об этом думать. — Зеев покачал головой, глаза его увлажнились и стали совсем как у мула Освальда.
— А как еще мне об этом думать?
Рохель с трудом попыталась припомнить что-то реальное, не придуманные сцены вроде купания в голубом тазу или того, как ее мать идет по Карлову мосту под яркими лучами солнца. Сосредоточиваясь, она вызвала в своем воображении запах материнской щеки и все тело своей матери. Груди, шею, капли пота. Наконец, после того как Перл покинула их комнатушку со своим акушерским саквояжем и город снова погрузился в безмолвие, Рохель почуяла запах чего-то кислого. И еще она почувствовала, как влага пропитывает ее пеленки; эта влага растекалась по ее спине и затылку, покрывала конечности, начиная охлаждаться, пока не сделалась противной, липкой, леденящей. Рохель вспомнила, как она пробуждается в целой ванночке крови, а рядом лежит ее мертвая мать.
— Милая моя, драгоценная, здесь не твоя вина, — утешал ее муж, снова протягивая к ней руки, но Рохель даже видеть его не хотела. — Ты должна выбросить это из головы, Рохель, теперь мы одна семья.
— Ты взял меня в жены, — обвинила она его.
— Действительно, я это сделал.
Рохель с трудом добрела до кровати и тяжело опустилась на соломенный матрац. Он был привязан к раме туго натянутыми веревками, которые теперь провисали. Завтра ей придется подтянуть их при помощи рукоятки сбоку кровати. Да-да, перетянуть кровать. Утром Рохель возьмет обтекающую кровью ягнятину, славно ее приготовит, станет вращать на вертеле, не отрываясь от шитья. Ягнятина. Подтянуть кровать, поворачивать вертел с ягнятиной, шить ткань. Она — швея, которая делает прекрасные вещи, зарабатывает себе на пропитание. Рохель напомнила себе о нитях, которые мастер Гальяно принес для нового камзола императора. Роскошно-красные, совсем как паприка, того самого цвета, который она раньше видела лишь раз. Такого цвета был тот фрукт из Нового Света под названием помидор. А золотая нить была глянцево-желтоватой, совсем как старое золото. Рохель попыталась. Она попыталась вспомнить все свои обязанности, все те вещи, что поддерживали ее жизнь.
— Я не могу этого выдержать, — простонала она.
— Мы должны быть сильными, Рохель, мы с тобой должны быть сильными. — Зеев опустился на колени рядом с кроватью.
— Я все на свете ненавижу.
— Нет-нет, Рохель, Бог это запрещает. Не плачь, моя милая, не плачь, потому что, если ты будешь плакать, я тоже заплачу.
При мысли о плачущем Зееве Рохель рассмеялась.
— Ты правда стал бы плакать?
— Конечно. Даю тебе честное слово.
— Ты взял меня замуж, несмотря ни на что, — констатировала Рохель, глядя в потолок. — Как ты смог заставить себя это сделать?
— Я взял тебя замуж, — повторил Зеев. — Как же мне выпала такая награда? Быть может, Бог посмотрел на меня со звезд, увидел все мое одиночество и, проявляя бесконечную жалость, сделал меня счастливым?
Рохель посмотрела на своего супруга.
— Что ты видишь?
Рот, затерянный в бороде, кустистые брови, большие уши, торчащие из-под кипы.
— Я вижу мужчину.
— Мужчину, который любит тебя, Рохель.
— Мужчину, который взял меня замуж из милости.
— Возможно. Но теперь я тебя люблю.
— Всего через два дня?
— Я люблю тебя с того момента, как ты вошла в мой дом.
— Потому что я твоя жена.
— Потому что ты Рохель, моя нежно любимая жена. Как думаешь, сможешь ты научиться меня любить? Это должно быть так тяжко. Помнишь, как Моше говорил израильтянам: «Тогда отрежьте утолщения вокруг ваших сердец»?
— Я правда хочу быть хорошей, Зеев. Правда хочу. Я хочу быть хорошей женщиной.
— Ты такая и есть.
— Я хочу быть хорошей женой, Зеев.
— Ты такая и есть.
— Обещаю тебе все делать правильно, Зеев.
— Значит, ты будешь так делать.
Тем вечером, сказав свои молитвы, Зеев поднял свечу, чтобы взглянуть на ее остриженные волосы.
— Теперь пора мне на тебя посмотреть.
Рохель подняла руки, прикрывая ладонями шею и затылок.
— Не надо, жена, не надо. Дай мне посмотреть.
Рохель уронила руки. Собственная шея казалась ей голой и холодной.
8
К тому времени как Вацлаву стукнуло четырнадцать, он уже был фаворитом, а в восемнадцать лет стал главным камердинером.
В тот же год он, само собой, женился. Вацлав взял в жены кухарку несколькими годами старше себя, которая не имела приданого, зато обладала крепким телосложением вкупе с редким усердием. И действительно, их дети рождались ладными и здоровыми. Правда, их первый ребенок, девочка по имени Катрина, в четыре годика умерла от чумы. После этого жена Вацлава больше не хотела детей, жалобно рыдала, когда он к ней приходил.