— Ты, — косо глядел он на Пертелоте, — и Скорбящая Корова, что? — Он изо всех сил пытался тряхнуть головой — обвиняющий жест. — Пес и Курица. Так. И Скорбящая Корова. Так. Я понимаю. Вы все против меня.
— И все такое прочее, Пертелоте, — сказал Мундо Кани, и в голосе его соединялись радость и сострадание. — Бедный Петух заговаривается. Можно потерять мозги после такой-то драки с Кокатриссом.
Шантеклер исходил злобой. В голове его грохотало, и от боли он чуть не лишился чувств.
Но Пертелоте проигнорировала объяснения Мундо Кани и обратилась к самому Шантеклеру.
— Что это за Скорбящая Корова? — спросила она. — Шантеклер, что ты пытаешься рассказать нам? Мы больше не можем ждать. Река, Шантеклер. Река у самых стен лагеря. Если ты хоть что-нибудь знаешь, расскажи и помоги нам понять.
При этом известии Петух-Повелитель плотно зажмурился. Лицо его исказилось ужасающими корчами. Его жалкое, искалеченное тело сотрясалось, и изо рта вырвался слабый свист. Шантеклер смеялся!
— Тогда... вам тоже... надлежит... умереть,— хихикал поверженный Петух.— Расплата.
— Шантеклер! — отпрянула пораженная Пертелоте. — Это все, что ты имеешь сообщить нам?
— Он болен,— тихо сказал Мундо Кани, сам потрясенный силой недуга. — Он сам не знает, что говорит.
«О Создатель! — подумал Шантеклер. — Каково вероломство этого носа! Лицемерный?»
Вслух же он яростно зашептал:
— Я умираю. Мы все умрем. Вы тоже умрете. Ничего больше не сделать.
— Нет! — вскрикнул Мундо Кани с неожиданной силой. — Еще можно что-то сделать.
И Пертелоте тоже, как будто для Петуха ее слова имели большее значение, повторила:
— Можно, Шантеклер. Еще можно что-то сделать.
Но Шантеклер, пожирая их безумным взглядом, произнес:
— Уирм за стеною. Кокатрисс был ничем. Уирм — это все. Вы двое — вы предали меня.
Вы проложили ему путь. Уирм победит. А теперь убирайтесь отсюда и дайте мне спокойно умереть.
Ни Мундо Кани, ни Пертелоте никак не отозвались на эту тираду. Молча стояли они бок о бок и глядели на Петуха; и Петух, со своей стороны, отвечал на их взгляд своим, полным угрозы, вызова, торжества, холодного блеска. Он их задел! Он сказал то, что надо. У него нашлось что сказать. Нос был беспомощен.
Но, хотя им следовало опустить головы и тихонечко уйти, оставив его одного, они так не сделали. Минута. Две. Пять, а затем и десять — а они все продолжают пялиться на него с непередаваемым изумлением. Не так, будто ждут от него продолжения, но оглушенные тем чужаком, что предстал перед ними.
Затем глаза Мундо Кани наполнились слезами, и взгляд его стал бескрайне жалок и печален. Сами собой брызнули слезы и щедрыми ручьями потекли по обе стороны носа; и Шантеклер увидел, что глаза у Пса карие, кроткие и преисполнены невыразимой скорби.
Наконец Мундо Кани склонил голову. Он что-то сказал Пертелоте, не глядя на нее. Она не шевельнулась, и тогда он стал осторожно подталкивать ее своим огромным носом в дальний угол Курятника. Затем он уныло вернулся к Петуху-Повелителю.
— Еще можно что-то сделать, — сказал он Он разинул пасть и, зажав Шантеклера в мокрых и жестких челюстях, вынул его из постели.
От столь невероятного поступка Мундо Кани у Шантеклера в голове зашумело. Зажатый в зубах, он было пытался бороться — ведь Багор и Тесак все еще были на нем. Но это было бесполезно, убийственно; просто хватка у Мундо Кани была слишком крепкой для Петуха. А потому Шантеклер смирился. Наплевать. Все равно умирать, так стоит ли беспокоиться о причине. И раз уж Пес вот-вот перемолотит ему кости, значит, у Шантеклера осталась одна возможность в этом безнадежном мире: он не издаст ни звука. Он будет умирать в полном молчании — ужасно, но с героическим достоинством.
«Ты видишь? Ты видишь? — повторял он про себя. — Я оказался прав. К тому все и шло».
Но Мундо Кани не стал тут же кусать его до смерти. Не стал и медленно пережевывать Шантеклера. Вместо этого он повернулся, взглянул на Пертелоте, а затем ступил из Курятника в сияющую белизну дня. Но и здесь он тоже не остановился.
С Петухом-Повелителем в зубах он потрусил через лагерь.
Глава двадцать шестая. Процессия
Ладно, смерть есть смерть, какие уж тут сомнения; но одна смерть более прилична, и почтенна, и величественна, нежели другая. И чем дальше тащил его по лагерю Мундо Кани, тем более сознавал Шантеклер недостойность именно такой смерти.
Сейчас его ноги и крылья были собраны в пучок этими тисками, голова свесилась вниз, а гребешок волочился по пыльной земле. Наряду с высокими, трагическими чувствами, борющимися в его душе, Шантеклер начал испытывать легкий приступ раздражения: если где и отдавать концы, то рот не идет просто ни в какое сравнение с насестом.