Все это поразило монну Софронию как громом, ибо она уже свыклась с мыслью, что дело кончится без огорчений, и не собиралась жертвовать плоть своего возлюбленного супруга на стол нехристям-гиппокампам, на которых не напасешься; потому она кинулась к фра Тимотео. На ее вопрос, что это за место Кипр и чем он угрожает честному человеку, тот отвечал, будучи и сам сведущ в словесности, что Кипр — это остров, на котором пребывает Венера; а на вопрос, как это может быть, что других дней там нет, сказал, что говорит не о пятнице, а о богине Венере, которая, по понятиям древних, нашла себе обиталище на этом острове, вследствие чего там всегда весна и не бывает морозов. Если же подойти к острову с восточной стороны, то там будет гора Венеры, которая смотрит на Египет, огражденная золотым забором; в тамошних рощах поют невиданные птицы, кои богине по нраву (иных она изгоняет), а между платанами текут два ручья, один горький, другой медовый: в них-то Купидон, погружая свои стрелы, делает внушаемую ими любовь то отрадной, то мучительной. На самом верху стоит дворец богини, созданный из ясписа, сардиса и топаза, а вокруг него обитает вся свита Венеры. Закончив это, он присовокупил, что таково-де баснословие древних, кои любят обожествлять свои страсти, чтобы разделять свою вину с богами. Для монны Софронии его слова были все равно что последование св. Евангелия, и потому, уразумев, куда движется ее муж по воле ветров и пиратов, она прокляла день, когда было сказано “Ну, в добрый час”, и сказала в сердце своем, что не допустит, чтобы Ортодосьо вместо святых мест, где родился наш Господь, собирал цветы на каком-то срамном холме Венеры — ибо он, с его-то удачливостью, непременно подойдет к этому проклятому острову с восточной стороны, чтобы испытать все, что там предлагается. Помыслив так, она принялась за дело не откладывая. У них в услужении был малый, родом из Ашано, именем Микелоццо, здоровый и охотно берущийся за любую работу; к нему-то и приступилась монна Софрония, решив поставить его препятствием между мужем и Кипром, и быстро разъяснила, что ей надобно: а именно, едва сошла ночь и мессер Ортодосьо упокоил усталую голову, обремененную приключениями его учености, Микелоццо, руководимый монной Софронией и стараясь производить меньше шума, вошел в спальню хозяина, загреб его в охапку и вынес на руках, завернутого в одеяло и за всем тем не покидающего сладостных снов, из дому в сарай, где сложил его в угол в ожидании утра. Когда же тот пробудился на каких-то кулях вместо своей постели, в темноте, и, растревоженный не на шутку, принялся кричать, полагая, что его путешествие завершилось наихудшим образом и он, убитый пиратами, дожидается приема в передней у Плутона, вместе с Раздором и горгонами, — Микелоццо, дожидавшийся этого мгновения, начал спрашивать его из угла, чего он так орет; мессер Ортодосьо, слыша человеческую речь и немного успокоенный мужицким выговором (ибо он думал, что на том свете все изъясняются чистой латынью и пуще огня избегают сказать
dimidium librum), спросил, где он и какой тут ближайший город, а тот не затянул с известием, что он на тарантском берегу, где полдня провалялся без памяти, а ближе всего тут до Лепорано, если ему угодно знать. Несчастный мессер Ортодосьо, узнав, что тут “Тарент зеленеет”, по выражению Горация, вывалился из сарая с разнообразными жалобами. Тут жена, заслышав его крики, вышла из дому посмотреть, удалась ли ее затея, а он шел ей навстречу, простирая руки и пеняя, что завистливая Фортуна, не могущая спокойно переносить чужую доблесть, наняла пиратов выбросить его в Таранто, лишив случая узнать свою судьбу и поклониться месту рождения и страстей нашего Господа. “Однако, — прибавил к этому он, — человека, привыкшего считать добродетель саму себе наградою, никакая враждебность случая не принудит голосить и оплакивать себя, как в обычае у простонародья; и если уж мне привелось оказаться в Таранто, я употреблю эти обстоятельства на то, чтоб выяснить, не осталось ли здесь в окрестности слонов, потомков тех, коих Пирр, царь Эпира, в свое время напустил на римлян”. Тут монна Софрония, слыша это несравненное намерение, вышла из себя и велела ему тотчас собираться, с тем чтобы через две недели быть дома: ибо-де ей хорошо ведомо, что слоны там давно выродились, совокупляясь с местными кобылами, а в прошлом году их и вовсе побило градом, и даже до того, что неаполитанскому королю пришлось изнова закупать их за морем. После этого, нечего делать, мессер Ортодосьо понес свои бедные ноги домой, куда и приплелся через три недели с бесславием, ничего никому не привезши из путешествия и не повидав святых мест.