3. Rittenuto par exellence
Проходит сто лет. Я просыпаюсь в саркофаге,
А вокруг меня бродят сплошные копрофаги.
За эти сто лет я едва ли стал моложе;
Лежание в саркофаге плохо сказывается на коже.
Я догадываюсь — я недоволен судьбой;
Я бесстрашно вызываю копрофагов на бой —
Но они поднимают нечеловеческий гам
И перезрелыми яблоками со стуком валятся к ногам;
Оказывается — их привёл сюда Божественный Гусь;
Оказывается — они сто лет ждали, пока я проснусь,
Потому что я лично знаю Гию Канчели
И могу разрешить им играть на виолончели.
Я подписываю эдикт на серебряном блюде.
Копрофаги! Вы же, в сущности, замечательные люди!
Раскрывается потолок. Средь ощерившейся тьмы
Раздаётся крик: «Mon ami! Это мы!»
И, едва не задев винтом дирижабля древних стен,
Спускаются мои друзья Вашерон и Константен,
Одемар Пиге, переодетый сельским пастором,
И Роже Дюбуи с полупрозрачным геттобластером;
И, в кислотном маскхалате, как удолбанный талиб,
С Bloody Mary в руке, мой кузен — Патек Филипп.
Копрофаги подносят нам соли и хлеба
И мы взмываем стрелой в женевское небо.
Я просыпаюсь от этого сна, как от поцелуя.
Аллилуйя!
4. Largo con carne
Новый Век!
Кто не спрятался — я не виноват.
Над поверхностью воды лишь Кайлас да Монсальват.
Остальные существуют в подводном мире
И на каждой их ноге стопудовые гири;
И каждый говорит: «Я такой молодой,
Что мне не обременительно оставаться под водой
И неважно, что вываливается моя вставная челюсть,
Зато слева от меня душка, а справа прелесть.
Если добро, то должно быть с кулаками,
Если писатель, то Хируко Мураками;
А ежели вцепится в душу мысль, что что-то здесь не так —
Пойду в церковь к священнику и дам ему пятак,
Он как-то там по-свойски договорится с Богом
И я снова буду прыгать по жизни бандерлогом»…
Шестое декабря. 5.30 вот уже.
Я сижу в Bon Genie на четвертом этаже,
Высоко над рельсами, высоко над проводами,
И гляжу на них на всех подобно расчувствовавшейся даме:
Насажай им, Господи, ангелочков в бородУ,
И благослови их трамваи на резиновом ходу,
Благослови их синотеку,
Благослови дискогогу;
Пусть лелеют свою жизнь, как единственную ногу.
Может быть когда-нибудь кто-то из них иль их наследников
Всё-таки захочет дышать без посредников!
***
Охладел мой чай и окружающая его посуда.
Эй, Патек Филипп! Забирай меня отсюда!
Или — лучше — всунь свой Bloody Mary в эту руку мою,
И я еще попою!
Толком непроизносимые
Толком непроизносимые
И полностью околпаченные,
Чьи усилия тщетны,
А попытки стать лучше робки;
Выцветшие, оставленные,
Заброшенные, потраченные,
Принадлежащие партии
Проталкивающих пробки —
Замерли. Что-то в мире
Сдвинулось с мертвой точки,
Чем-то повеяло — невозможным,
Неуловимо.
И переставший писать
Читает новые строчки
Возникшие сами, написанные
Краем крыла херувима.
Бывает так, что жаворонок
Бывает так, что жаворонок
Или другая птица
Ляжет на ветер крыльями
Так, чтобы не шевелиться,
И парит над землею,
Вовсе не двигаясь с места —
Словно бы у нее
Каникулы или фиеста;
И до того, что внизу,
Ей нет никакого дела,
Потому что она потеряна
В Том, для чего взлетела —
И, видя это, мы тоже
Замираем, чувствуя сами,
Что Автор Полёта и Неба
Смотрит ее глазами.
Не должны ни живым, ни мертвым…
Не должны ни живым, ни мертвым,
Разве только небесному своду:
Это нами Господь целует,
Это нами — пьет воду.
Нам не видно — что будет и было,
Ни провидеть, ни оглянуться:
Лишь в кромешном сумраке плоти
Светит то, чего не коснуться,
Светит так, что из букв — слово;
И море поет волнами:
Спасибо тебе, Господи,
Спасибо за то, что нами.