Потом свекр внезапно умер, и мама осталась одна. Они встретились с ней на похоронах, смиренной, несчастной и показавшейся им меньше, чем была прежде. У них в голове вертелась одна и та же фраза: «Мама, теперь ты не можешь оставаться одна, мы возьмем тебя к себе».
Фраза звучала в голове, но ни один из них так и не произнес ее вслух. Тем более что во время печальной прогулки на следующий день после похорон она, хоть и была все такой же несчастной и маленькой, пеняла им с неуместной, на их взгляд, агрессивностью на все грехи, когда-либо совершенные ими по отношению к ней. «Ее ничто никогда не изменит, — сказал Карел Маркете, когда они уже сидели в поезде. — Печально, но для меня непреложным останется одно — подальше от матери».
Однако шли годы, и если мама и вправду не изменилась, то, вероятно, изменилась Маркета: ей вдруг стало казаться, что все, чем когда-то свекровь оскорбляла ее, лишь невинные глупости, тогда как настоящие промахи допускала она, Марке— та, придавая ее придиркам непомерное значение. Тогда она относилась к свекрови, как ребенок к взрослому, но сейчас роли переменились. Маркета взрослая, а мама на таком большом расстоянии кажется ей маленькой и беззащитной, как ребенок. И Маркета, проявив к маме снисходительное терпение, стала с ней даже переписываться. Старая дама очень быстро привыкла к этому, отвечала аккуратно и, требуя от Маркеты все новых и новых писем, заявляла, что только они помогают ей переносить одиночество.
Фраза, родившаяся на похоронах отца, в последнее время все чаще звучала в их головах. И вновь именно сын укрощал доброту невестки, и посему вместо того, чтобы сказать ей: «Мама, мы возьмем тебя к себе», они пригласили ее погостить у них всего одну неделю.
Была Пасха, и их десятилетний сын отправлялся на школьные каникулы. В конце недели, в воскресенье, должна была приехать Ева. А всю неделю, кроме воскресенья, супруги готовы были провести с мамой. Они сказали ей: «Пробудешь у нас с субботы по субботу. На воскресенье у нас кое-что намечено. Едем в одно место». Ничего определенного они ей не сказали, ибо не хотели слишком распространяться о Еве. Карел даже дважды повторил ей в трубку: «Пробудешь у нас с субботы по субботу. На воскресенье у нас кое-что намечено. Едем в одно место». И мама ответила: «Ладно, дети, вы очень добры, вы же знаете, я уеду, когда вы только пожелаете. Хоть ненадолго спасусь от своего одиночества».
Но в субботу вечером, когда Маркета попыталась уточнить, в какое время завтра утром они должны отвезти ее на вокзал, мама четко и прямо сказала, что уедет в понедельник. Маркета удивленно посмотрела на нее, но та стояла на своем: «Карел мне говорил, что на понедельник у вас кое-что намечено, что вы куда-то уезжаете, и потому в понедельник утром я должна убраться отсюда».
Естественно, Маркета могла сказать: «Мама, ты ошибаешься, мы едем уже завтра», но у нее не хватило духу. Да она и не сумела сразу сообразить, куда им завтра надо ехать. Поняв, что они как следует не продумали свою отговорку, она ничего не ответила и смирилась с тем, что мама останется у них и на воскресенье. Она успокоила себя мыслью, что комната мальчика, куда поселили маму, в другом конце коридора и что их планы не будут нарушены.
— Прошу тебя, не сердись, — уговаривала Маркета Карела.
— Ты только погляди на нее. Такая бедняжка. Просто сердце сжимается при виде ее.
2
Карел безропотно пожал плечами. Маркета была права, мама действительно изменилась. Была всем довольна, за все благодарна. Карел напрасно поджидал минуту, когда они из-за чего-то столкнутся.
Однажды на прогулке она устремила взгляд вдаль и сказала: «Как называется эта хорошенькая белая деревенька?» Однако это была не деревенька, это были придорожные каменные тумбы. Карел опечалился, что у мамы столь ухудшилось зрение.
Но этот дефект зрения отражал нечто более существенное: то, что для них было большим, ей казалось маленьким, то, что для них было каменными тумбами, для нее — домами.
По правде говоря, эта черта была давно ей присуща. Только когда-то это раздражало их. Так, например, однажды в течение ночи их страну захватили танки соседнего государства. Это был такой шок, такой ужас, что долгое время никто ни о чем другом и думать не мог. Стоял август, в их саду созревали груши. Мама уже за неделю до этого пригласила пана аптекаря прийти собрать урожай. Но пан аптекарь не пришел и даже не извинился. Мама не могла простить ему это, и ее обида доводила Карела и Маркету до бешенства. Все думают о танках, а для тебя важны груши, укоряли они маму. Вскоре они уехали, убежденные в ее мелочности.
Но в самом ли деле танки важнее груш? С течением времени Карел начинал понимать, что ответ уж не столь очевиден, как ему всегда представлялось, и стал испытывать тайную симпатию к маминому видению перспективы, когда на переднем плане большая груша, а где-то далеко позади нее танк, маленький, как божья коровка, готовая в любую минуту взлететь и скрыться из глаз. О да, ведь мама права: танк смертен, а груша вечна.
Когда-то мама хотела знать о сыне все и сердилась, если он утаивал от нее хоть частицу своей жизни. Одним словом, на сей раз они хотели порадовать ее рассказами о том, что они делают, что произошло с ними, какие у них планы. Но вскоре они заметили, что мама слушает их больше из вежливости и на их рассказ отвечает репликами о своем пуделе, которого на время своего отсутствия оставила на попечение соседки.
Прежде он счел бы это эгоцентризмом или мелочностью, но сейчас он думал иначе. Прошло больше времени, чем им казалось. Мама отложила маршальский жезл своего материнства и ушла в другой мир. Как-то раз, когда они были с ней на прогулке, поднялся страшный ветер. Они держали маму с обеих сторон под руки и буквально несли ее, не то ветер сдул бы ее как перышко. Карел растроганно ощущал невесомость мамы, понимая, что она принадлежит к миру иных существ: более маленьких, легких, уносимых малейшим дуновением ветерка.
3
Ева приехала после обеда. На вокзал за ней отправилась Маркета, считая ее своей подругой. Приятельниц Карела она не любила. Но с Евой все было по-другому. Ведь она познакомилась с Евой раньше Карела.
Случилось это лет шесть назад. Они поехали с Карелом отдохнуть на воды. Маркета через день ходила в сауну. Однажды, когда она, обливаясь потом, сидела с другими дамами на деревянной скамье, в сауну вошла высокая обнаженная девушка. Они, хоть и не были знакомы, обменялись улыбками, и девушка тут же заговорила с Маркетой. Поскольку девушка была очень естественна, а Маркета — благодарна ей за проявленное дружелюбие, они быстро подружились.
Маркета была потрясена обаянием Евиной необычности: уже одно то, как она сразу заговорила с ней! Словно они заранее условились там встретиться! Ева вовсе не стала тратить время на общепринятую болтовню о том, что сауна — вещь полезная и что после нее ужасно хочется есть, а сразу же начала говорить о себе так, как это делают люди, завязывающие знакомство по объявлению и стремящиеся в первом же письме предельно кратко объяснить будущему партнеру, кто они и что собой представляют.
Стало быть, кто такая Ева, по словам самой же Евы? Ева веселый охотник за мужчинами. Но она охотится за ними не ради замужества. Она охотится за ними так, как мужчины за женщинами. Любви для нее не существует. Для нее существует лишь дружба и чувственность. Оттого у нее много друзей: мужчины не боятся, что она хочет их захомутать, женщины же не боятся, что она не прочь отбить у них мужей. Впрочем, даже если когда-нибудь она и выйдет замуж, муж будет ее другом, которому она все позволит и ничего от него не потребует.