Пение Эдди согревает лед до тех пор, пока звук не достигает моего сердца. И теплый ветер несет меня над горами и черными лесами, назад, туда, где все ясно и хорошо.
Еще два удара сердца – и дверь в церковь открывается.
Доктор Сол подходит к нам, садится на пол, прислоняется к стене и закрывает глаза.
Эдди прекращает петь.
– Сэмюэль, – говорит доктор Сол, и я знаю, что, когда Бог называет меня так, это плохой знак…
День 17-й
На столе у Сола снимки головного мозга, электроэнцефалограмма и какая-то очень мудреная бумага с кучей столбцов и пометок, он раскладывает перед нами эти документы, чтобы Сэм и я могли все подробно рассмотреть. Я читаю: Инсбрукская шкала и Эдинбургская шкала; еще читаю, что по шкале комы Глазго у Генри шесть баллов. Рядом написано: «Кома от умеренной до глубокой». Если бы у него было три балла, то его мозг уже умер бы. А если бы пятнадцать, то он стал бы тем мужчиной, которого я когда-то знала.
Я смотрю на Сэма. Он выглядит суровым и чересчур взрослым. Руки спрятаны под столом: он теребит ноготь большого пальца – это единственное движение в его неподвижном облике.
– После восьмиминутной остановки сердца мистер Скиннер впал в кому. Сама по себе кома не является болезнью, это защитная реакция мозга. Человек погружается в самого себя и отделяется от мира, который наградил его болью и страхом.
Перед моим внутренним взором предстает картина: Генри, подняв руки в обороняющемся жесте, отступает из собственной жизни. То есть по сути кома является логическим продолжением его жизненной позиции: прочь отсюда!
Не хочу так думать. Но я так зла на него. Я сейчас и правда с превеликим удовольствием что-нибудь разбила бы. Не знаю, справлюсь ли одна. Мне хочется позвонить Уайлдеру, попросить его прийти. Но Уайлдер не знает, что я здесь, не знает даже о том, что в моей жизни когда-то был Генри. И снова появился, непонятным извращенным способом.
Ничего не меняется. Ничего, черт побери, не меняется: Генри – человек, которого никогда нет рядом, но и забыть о себе он не дает.
Доктор Сол достает лист бумаги и начинает рисовать круги.
– Я уже показывал эту модель Сэмюэлю. – Он указывает пальцем на центральную точку, у которой написано «бодрствование». Вокруг точки один за другим расположены круги – измененное состояние сознания, сон и грезы, потеря сознания, кома и смерть. Доктор Сол ставит крестик сначала в круге потери сознания – «Здесь он был», потом в круге смерти – «И тут тоже». Последний крестик доктор Сол ставит в круге комы. На мой взгляд, слишком близко к границе, к границе со смертью. Крестик почти на стыке.
– Это пространства. Не состояния, – шепчет Сэм.
Я задаю вопрос, который первым удается выхватить из спутанного клубка мыслей, бешено проносящихся у меня в голове:
– Он вернется оттуда?
Доктор Сол лишь секунду медлит с ответом.
Лишь секунду. За это время сердце взрослого человека в покое совершает один удар, свет преодолевает 299 тысяч 792 километра, и осознание приходит к человеку, даже если он этого не желает.
Но как же тяжко перенести эту секунду страха!
Почему Сол медлит? Хочет обмануть нас? Нет. Мне Сол не нравится, но он не лжец.
Доктор Сол отвечает медленно и осторожно:
– Мы этого не знаем.
И все же. Он не говорит «да».
Но и «нет» тоже не говорит.
– Сейчас он почти мертв? – спрашивает Сэм с хрипотцой подростка, у которого ломается голос, и показывает на одинокий маленький крестик у самого края концентрических кругов.
Доктор Сол кивает.
– Да, Сэм. Но он продолжает жить. Только по-иному. Понимаешь? Кома – это тоже жизнь. Но на свой манер, это пограничное состояние. Критическое, да, но все же это жизнь, и не менее важная, чем та, что ведешь ты, или я, или миссис Томлин. Поэтому тут мы говорим, что человек живет в коме, а не лежит в коме.
– Но два дня – это… это же не начало… навсегда?
Доктор Сол снова очень долго молчит после моего вопроса, чересчур долго.
Пожалуйста, скажи, что есть шанс, что Генри проснется сегодня ночью. Или утром. Или когда-нибудь.
Ко мне вернулась боль, боль оттого, что больше никогда не услышу голос своего отца, живой, а не только звучащий в моем воображении. В воспоминаниях. Воспоминания похожи на звезды, которые медленно гаснут.
У меня разрывается сердце от одной лишь мысли о Сэме. Он еще слишком юн, чтобы потерять отца, так и не узнав его. Эту тоску ничто не излечит. Я бы хотела взять его за руку, но он стойко держится сам по себе. В этом он немного напоминает своего отца.