— Бежим! — заорал Тарас, хватая меня за руку, оттягивая от пещеры, где на столбе лежало что-то очень важное, нужное, из-за чего мое очередное приключение и началось.
— Мне надо посмотреть… — промямлил я, но получив знатный тумак в голову полетел по лазу кубарем.
— Бежим, Ваше Благородие! — стены тряслись, как сумасшедшие, угрожая обвалом. Равномерный гул, больше напоминал чей-то могучий топот. Сердце ушло в пятки. Тело обдало ледяным холодом. Я почувствовал проснувшуюся древнюю могучую силу, дотоле скрытую в глубинах.
— Спасайся! — прокричал Остап.
Мы со всех ног рванули по коридору, уже мало обращая на нанесенные знаки, чтобы вернуться обратно. Необъяснимая паника гнала нас вперед, заставляя забыть обо всем на свете, несясь оголтело куда-то в темноту. Шаги отдалились, топот стал глуше. Я не помню, сколько занял времени наш бег. Видимо, очень много…Втроем мы повалились ничком на земле только тогда, когда силы полностью оставили нас. В боку кололо, а сердце билось раненной птицей в ушах. Я мог слышать только сиплое дыхание Тараса, стон Остапа и свой хрип, который вырвался из легких вместо воздуха. Темнота вокруг царила практически непроницаемая. Факел мы где-то потеряли по дороге, а ничего другого осветительного у нас не было. Рева, преследующего нас, слышно не было, но и наши шансы выхода на поверхность были равны нулю. В полной темноте, в незнакомых пещерах…
— Пропали мы, батюшки свет! — заныл Остап, судя по звукам заплакав. — Мамка-то как моя, жинка…
— Цыц! — прикрикнул на него Тарас, прислушиваясь.
Мне тоже что-то показалось. Где-то далеко, на пределе слышимости, что-то похожее на бормотание.
— Вы тоже чуете, Ваше благородие? — уточнил Тарас.
Звук не отдалялся и не приближался. Оставался ровным, будто кто-то в слух книжку читаете.
— Слышу, конечно…
— Идем! — Тарас схватил ойкнувшего Остапа и меня за руки, пояснил:
— Так надежнее будет, а то потеряемся в этой кромешной темноте…
Я мысленно согласился. Двинулись гуськом, друг за другом по узкому коридору, цепляясь за глиняные стенки. Представляю, как после всех этих хождений, я выгляжу. Наверное, краше в гроб кладут. Голос становился все громче, и теперь можно было отчетливо разобрать кое-какие слова:
— Отче наш…
— Батюшка! — выдохнул счастливо Тарас, не веря нашей шальной удаче. — Истинный Бог, Батюшка читает…
— Где это мы? — недоуменно спросил я.
— Где — то под церквой… — шепнул мне на ухо Остап.
— Ежеси на небеси! — басил святой отец.
Руки Тараса дрожали. Он не мог представить, что им повезло выбраться из подземной ловушки.
— Идем! — подтолкнул я его вперед.
Сделав несколько шагов по тоннелю, мы оказались в широком пространстве, изрезанном ходами, усиленными каменными опорами столбами. Остап провел рукой по стене и радостно прикрикнул:
— Кладка, Тарас! Камень!
— Сам вижу… — буркнул мещанин и поднял голову наверх.
Сквозь неплотно сбитый дощатый пол в наш тоннель падал тусклый свет горящих свечей. В нос ударил запах воска, показавшийся приятным после сырой глины.
— Пойдем? — предложил Остап и оглянулся на меня, но я уже чувствовал, что пропадаю…
Тело вдруг начало испаряться туманом. Сначала исчезли ноги, клубясь внизу сизым дымом, а потом и все остальное. Голоса Остапа я уже слышал вперемешку с отчаянным криком Красовской, хлопающей меня по щекам.
— Дворкин! Дворкин! Да очнись же ты!
— Батюшки свят! — крестился Остап.
Сейчас я существовал, как бы в двух измерениях одновременно. Тело мерзло в снегу в Саржином Яру, а душа парила под неизвестной мне церковью.
— Дворкин! Помогите же кто-нибудь! — орала Яна.
— Идите! — проговорил я мужикам, и мой голос эхом ударил мне по перепонкам, будто со стороны. — Спасайтесь скорее!
Остап с Тарасом рванули что есть силы вперед по пещере. Забарабанили в деревянный потолок, закричали что-то, но этого я уже не слышал, полностью исчезнув из того времени.
— Я врач! Что с ним? — надо мной склонилось чье-то серьезное мужское лицо. Пальцем мне задрали веко, проверяя реакцию на свет.
— Со мной все хорошо, — буркнул я, дернув головой. Кряхтя, как старый дед встал.
Вокруг меня, лежащего на снегу, собралась уже приличная толпа зевак. Рядом на коленях стояла заплаканная Красовская. Все было настоящим! Харьков, двадцать первый век…И никаких мещан, никаких ходов, пожарищ и городовых…Бабульки с внучатами, прохожие и врач, замерший над мной.