На каждой странице обнаруживалось новоизобретенное животное: монастикус — сложившийся пополам евнух, который лихорадочно вылизывал шрамы, оставшиеся от его гениталий; эквивор — человек с лошадиной головой и таким большим членом, что для него потребовались отдельные кольчуга и шлем. У него за спиной лежал ряд растерзанных женщин, которых он насиловал, пока не разорвал пополам. И на каждой картинке фигура в плаще с капюшоном, одобрительная ухмылка и хищные зубы.
На предпоследней странице стояло на четвереньках существо с телом свиньи и головой человека, из одежды на нем была лишь шляпа. За этим существом в анальном совокуплении пристроилась собака в короне, а другая собака стояла спереди, держала эту тварь за уши и сношала в рот. Судя по безумному экстатическому выражению на пухлом человеческом лице, свинья получала наслаждение. Трудно было сказать, то ли это мужчина, то ли женщина, потому что у существа были мужские гениталии, но свисающие с брюхатого тела женские груди, вокруг которых у его ног толклась целая стая дикарей, желавших подкормиться. За всеми ними высилась фигура в плаще, теперь троекратно увеличившаяся в размерах, она зловеще ухмылялась, глядя на них, и была подобна облаку дыма.
— Кто это?
— Свинья в шляпе — это Папа, — сказала Эмили. — Собаки — король Франции и император Священной Римской империи. Поскольку мы знаем время и место, то я бы предположила, что это своего рода метафора арманьякского разбойничества в сороковые — пятидесятые годы пятнадцатого века.
— А этот тип за ними?
Джиллиан повернулась, посмотрела на него горящими от возбуждения глазами.
— Неужели ты не догадываешься?
Последним животным в бестиарии была крыса. Она, казалось, была добавлена задним числом — фигуры в плаще, присутствовавшей на каждой странице книги, здесь не было.
«Крыса следует за гусыней в ее гнездо и пожирает гусят».
Рядом с этим текстом была картинка, изображающая разоренное жилище. Крыса в квадратной матерчатой шапке вроде той, что носил Фуст, сидя на задних лапах, отрывала голову пушистому гусенку, еще целиком не вылупившемуся из яйца. Его детские глаза были полны ужаса и уставлены на мать-гусыню не в силах понять, почему она не приходит ему на помощь. А мать, беспомощная, смотрела на происходящее. Крылья у нее были оторваны и бесполезными ошметками лежали на земле. Кровь сочилась из ее груди в том месте, где было вырвано сердце. А она в своем отчаянии еще и не заметила этого. Крысенок с лицом Петера Шеффера вгрызался в ее ногу.
Признаюсь, первой моей реакцией была не злость и не потрясение — ревность. Пока тетради моей Библии, медленно накапливаясь, томились в кладовой Хумбрехтхофа, Каспар пожал первые плоды моего творения. Он победил.
Он внимательно смотрел на меня.
— Ну, что скажешь?
— Это… — Я тяжело опустился на кровать, когда в полной мере осознал всю чудовищность того, что он сделал. — Это гнусность.
— Но какая прекрасная. Все, о чем мы мечтали, прежде чем Фуст уничтожил это. — Он встал на колени рядом со мной и погладил страницу. — Мои рисунки и твои слова.
— Это не мои слова.
— Два наших искусства сплелись в одно. Это наш шедевр. — Он показал на оглавление. — Мне даже удалось напечатать рубрикацию.
Я перелистал страницы. В некотором смысле он был прав: книга выглядела безупречной. Пропорции были приятны глазу, страницы точно выстроены, каждая капля чернил, казалось, сверкала на своем месте. Иллюминации отливали золотом. Но это был блеск чистейшего яда.
— И сколько ты таких напечатал?
— Тридцать.
— И они здесь?
— Недалеко.
— Принеси их мне, — потребовал я. — Ты должен принести их, чтобы уничтожить.
Усмешка не сошла с его лица, хотя и стала чуть более натянутой.
— Почему я должен их уничтожать? Они совершенны.
— Они богохульны! — воскликнул я. — Ты взял от моего искусства все прекрасное и благородное, что могло бы способствовать спасению мира, и обесценил его. Ты искуситель. Змий в саду.
— А ты — слепой дурак. — В одно мгновение ужасающий гнев преобразил его лицо. — Слабоумный идиот, случайно сделавший открытие, всю мощь которого не в силах осознать. Я обуздал его единственной силой в мире, заслуживающей этого.