— Ma mere… elle est folle. [6] — И Перонетта выразительно покрутила у виска пальцем, несколько раз присвистнув, как это делает механическая игрушка, выскакивая из немецких часов, которые делают в Шварцвальде. Судя по рассказу девушки, ее мать нуждалась и постоянном присмотре. Оставшись одна, мадам Годильон вела себя позорно. Еще ребенком Перонетта не раз заставала ее терзающей себя каминными принадлежностями, а один раз даже деревянною ложкой на длинной ручке, о пропаже которой так сокрушалась кухарка. Дошло до того, что слугам пришлось забрать свечи из домовой часовни. А тут еще история, в которую она втянула не слишком крепкого на голову парня, работавшего на конюшне. Тут уже не оставалось ничего другого, как отправить его поскорее в швейцарскую лечебницу для умалишенных, недалеко от Люцерна.
Я была ошеломлена. Никогда не доводилось мне слышать, чтобы кто-нибудь говорил так свободно, так откровенно (так сумасбродно — потому что, пожалуй, Перонетта во многом пошла в свою сумасшедшую мать).
— Как ты думаешь, не пора ли нам возвращаться? — спросила я наконец; время летело быстро, и день был уже на исходе. — Пора, ведь правда же, — попробовала я проявить настойчивость.
— Разве ты не чувствуешь, как очищающе возвышенны лучи солнца? — ответила Перонетта после продолжительного молчания. И, расстегнув ворот платья, она подставила им шею. Затем откинулась на свое каменное ложе. Я не отрывала от нее глаз, получая удовольствие от самого ее присутствия, заставлявшего мое сердце биться чаще, а мои легкие с еще большею силой вдыхать морской воздух. О да, она оказывала на меня влияние в самом физическом смысле.
Я всегда робела подставить свою кожу солнцу, как робела сделать множество других вещей. Мне казалось, я обнажаюсь перед ним. Но как это оказалось славно — открыться его лучам! Разумеется, я не стала расстегивать ворот и не подняла до колен юбку, как Перонетта, но все-таки… я легла на спину рядом с ней… И, не закрывая глаз, погрузилась в сладостную полудрему. Должно быть, я все-таки заснула.
Внезапно я почувствовала что-то неладное. Какую-то перемену. Я быстро села. Этот звук… Звук несущейся воды… Приливная волна! Камни, которые вели к той глыбе, на которой мы сидели, уже почти ушли под воду, и волны подбирались к месту, где расположились две оказавшиеся в затруднительном положении барышни.
Я принялась яростно трясти Перонетту.
— Проснись, — закричала я, — просыпайся, пожалуйста ! Прилив…
Перонетта неторопливо приподнялась на локотках, глянула направо, налево и, к моему изумлению, снова легла.
— Перонетта! Мы ведь потонем!
— Не глупи. Прилив нас не достанет, — мягко проговорила она. — Этот камень, во всяком случае, вода не покроет.
— Но она уже покрыла все камни вокруг!.. Пожалуйста, поспеши!
Перонетта еще выше закатала юбку.
— А не лучше ли подождать и посмотреть, что произойдет? Посмотреть, как вода станет подниматься?
— Ну уж нет! — При полном приливе вода полностью отрезала бы нас от берега, от спасения. Я знала : мне угрожает смерть, я разобью голову о скалы, если попытаюсь доплыть до берега! Я попыталась надеть туфли. Шнурки! Я впилась в узел зубами, но не смогла развязать: пришлось повесить их на шнурках через плечо.
— Если понадобится, — сказала Перонетта, — мы доберемся вплавь.
— Но я не умею плавать! — произнесла я сквозь слезы. Это был детский плач, который делает черты ребенка некрасивыми, от которого вздрагивают плечи и кривится рот, но подруга моя наблюдала за мной с явным удовольствием.
— Ну хорошо, — с улыбкой согласилась Перонетта и потянулась за туфлями, — в таком случае нужно возвращаться. Теперь все в порядке? — Она со смехом взяла меня за руку и принялась болтать всякую чепуху, чтобы успокоить меня. Я пошла за ней по камням некоторые из них уже были в воде, они казались еще более скользкими и острыми, чем раньше.
Когда мы наконец добрались до берега и, задыхаясь, принялись карабкаться вверх по дюне, со мною случилась истерика. Я смогла перестать плакать, лишь сделав над собой значительное усилие . Но никакая сила воли не могла остановить дрожь, сотрясавшую все мое тело.
Я села посреди высокой травы, чтобы все-таки развязать узлы на шнурках, и только теперь заметила, как сильно порезала ноги. Босые подошвы сильно пострадали от острых раковин, покрывавших камни. Кровь сочилась сквозь прилипший к ступням песок. Только теперь я почувствовала боль. Перонетта по-прежнему улыбалась. Сперва я подумала, что она не поранилась. Но я ошибалась. Она поранилась, как и я. Возможно, я сочла бы ее слишком странной, если бы она не опустилась на колени, чтобы обтереть руками мои ноги и обмыть раны насквозь промокшим краем своих юбок.
— Ничего страшного, — утешила она меня, проводя по самым глубоким порезам, от чего я почувствовала невыразимую боль, и положила истерзанные мои ноги себе на колени. — Сейчас воздух подсушит ссадины. Говорят, морской воздух целебен… Наверно, потому меня и прислали сюда. — И она ласково поцеловала подошву моей покрытой песком ступни.
Но тут я увидела, как приливная волна захлестнула камень, где мы недавно сидели, и тот скрылся из виду. Меня так потрясло это, что мне захотелось покинуть берег. К моему удивлению, едва я высказала свое желание, Перонетта повиновалась.
Я побежала бы, но помешала боль. Ноги в туфлях ужасно саднило. Перонетта обулась, не обращая внимания на собственные раны; когда я предложила ей обработать порезы, она отвергла мою помощь, и… я поняла, что ей нравится боль.
— Сосредоточься на боли, — посоветовала она, — сосредоточься, любуйся ею, как ты любуешься солнцем, и произойдет чудо.
— Когда смотришь на солнце, — заметила я, — оно ослепляет. Чего здесь волшебного? — И я погрузилась в раздумья о том, как раздобыть бальзам и бинты для моих ран так, чтобы для этого мне не пришлось показывать их сестре, заведовавшей лазаретом.
Пока я шла, боль поутихла. Но ей на смену явилось все то, что мне предстояло ощущать в течение многих недель, за которые Перонетта полностью овладела мною, как давешняя боль, заставляя чувствовать то, чему я не могла найти имени, заставляя забыть вещи с такими простыми названиями: благоразумие, гордость, осторожность… их список мог быть очень длинным.