Выйдя во внутренний двор, я остановилась среди давящих каменных башен, поблескивающих от росы. Судя по высоте солнца, было часов шесть-семь. Берлин стоял тут же. Нетерпеливо переступали ногами запряженные лошади. Я же отнюдь не испытывала нетерпения, потому что внезапно осознала: получивший отпор отец Луи наверняка почувствует злобную радость, увидев на козлах меня!
Когда я приблизилась к карете, которая с каждым шагом выглядела все более угрожающе и нелепо, ворота, через которые мы въехали во двор, внезапно со скрипом отворились.
— Нет. Так дело не пойдет, — сказала я, уперев руки в бока и качая головой. — Я не влезу на козлы.
Только лошади отозвались мне в ответ: они замахали хвостами, закивали головами, исторгая пар из раздутых ноздрей.
— Нет! — настойчиво повторяла я, обращаясь на этот раз к лошадям.
И тогда я услышала полный яда голос отца Луи: «Эта работа — для мужчины ». Я громко выругалась в его адрес, хотя священника нигде и не было видно, вскарабкалась на козлы и взяла вожжи. Что еще мне оставалось делать?
Лошади натянули поводья. Прямо передо мной — широко открытые ворота. «Это не так уж трудно», — сказала я себе; не знаю, кого я хотела успокоить — себя или лошадей. Неловкое движение запястьями — и кожаные поводья провисли, а лошади подались на пару шагов вперед. Я уж и этому была рада: медленное продвижение — все же продвижение, не так ли? И тогда мой невидимый демонический друг заставил поводья каким-то образом ожить в моих руках! Они, словно змеи, кусали и жалили лошадей! Быстрое приказание, отданное понятным для лошадей тоном, — и эта хитрая штуковина, конфетно-красивый экипаж, на козлах которого я восседала, понесся вперед и в один миг оказался за пределами замка. Я откинулась на кучерскую скамью с низкой спинкой, поглядела вниз на стремительно мчащуюся навстречу землю: слишком далеко, чтобы прыгать, слишком высоко, чтобы падать, поэтому я изо всех сил старалась удержаться на месте, закрыв глаза, когда в какой-то момент показалось, что мы вот-вот налетим на ворота, лишившись при этом левого бока берлина.
Однако мы сумели как-то проскочить, и я ощутила едва ли не ликование. Смех священника становился все слабее и слабее, как отдаленное птичье пение. А потом запели настоящие птицы: мы побеспокоили обитателей парка. Я внимала их пению, слышала скрежет гравия под колесами кареты. Возможно, лошади знали дорогу, возможно, их направлял священник. Хочу сказать, что хотя я и сжимала поводья, но в том, что мы вновь выехали на Прибрежную дорогу, вовсе не было моей заслуги.
И вновь мы ехали вдоль реки. Надо сказать, я так и не приноровилась к роли кучера, но тем не менее выполняла ее, потому что, как сказал инкуб, «эта работа — для мужчины».
Итак, тем ранним утром, удаляясь от Шамбора, я прислушивалась к бормотанию реки, скрипу больших колес экипажа, восхищалась мощным движением коней, наблюдала, как солнце поднимается все выше и выше. Его свет озарял нижние края легких облаков: все цвета природной палитры ярко сияли. Фиолетовый и бледно-розовый, напоминающий о гладкой внутренности морских раковин, уступали перламутровому, темно-коричневому и медово-желтому, по мере того как поднималось солнце, раскидывая все шире свои лучи, навевая дрему. Отражения теней играли на речной глади. Свет струился сквозь еще не опавшую листву деревьев, теряясь в ветвях, Я успокоилась, отдавшись во власть света, который я помню куда более отчетливо, чем многое из того, что казалось мне необычным прежде или после.
Было еще рано, когда мы подъехали к деревне, а так как старые люди встают раньше молодых, первыми на нашем пути оказались старики, компания стариков, которые удили рыбу с двух скамеек, стоявших у самой реки. К ним и обратилась я с вопросом: не знают ли они, где можно нанять кучера до Буржа, а возможно, и дальше?
На мой прямой вопрос никто не ответил. Вместо этого, оставив свои немудреные рыболовные снасти на берегу, они окружили берлин, восхищаясь им, даже пробуя на ощупь. Старики смотрели на карету с таким изумлением, словно в ней находился безголовый призрак той, что должна была стать ее владелицей и лежала в могиле уже более тридцати лет.
— Что рыбка, не клюет сегодня? — спросила я. Все четверо тут же вновь схватились за свои удочки, так ничего мне и не ответив.
— Нет, не клюет, — сказал наконец один из них, помоложе. — Куда-то разбежалась: видно, что-то ее напугало. — Помолчав для важности, он продолжал: — Сдается мне, река выходила из берегов прошлой ночью. Не здесь, выше по течению, ближе к замку. Она переменчива, как женщина. — И добавил озабоченно, повернувшись к остальным: — Темуанье сказал, что всю ночь с рекой творилось что-то неладное, так что вся рыба всплыла наверх и сама просилась на крючок!
— Удивительное дело, — сказал один из них, чей вид красноречиво свидетельствовал об отсутствии женской заботы. — Реке еще рано выходить из берегов.
— Видать, разлилась прошлой ночью, — отозвался обладатель берета, скрывавшего сияющую под ним лысину. Это обнаружилось, когда он снял его и, проведя по голове широкой загрубелой ладонью, продолжил: — Но разве теперь-то она не успокоилась? Оui[127], уровень воды выше, чем летом, но пройдет еще несколько недель, прежде чем река по-настоящему выйдет из берегов, вздуется, как… как… — Он высоко задрал рукав, показывая сильный, но несколько уже усохший бицепс левой руки, на котором подрагивал якорь, украшенный цепью. По мере приближения к морю мне будут встречаться люди и с более обильной татуировкой, но тогда меня поразила эта яркая отметина на коже и я, увы, не удержалась, чтобы не спросить, показывая пальцем… могу ли я ее потрогать. Рукав был тут же поспешно спущен, а четыре пары бровей изогнулись дугой. — Можете пощупать бицепс у сына кузнеца, — попытался смягчить свои отказ татуированный. Он долго и пристально смотрел на меня, а потом добавил: — Он спит и видит, как бы сбежать подальше от кузнечного горна.