— Когда говорят здравствуйте, то это значит, что собеседнику желают здоровья, — вспомнил я первые слова домового в школе.
— Думаешь, я желаю тебе зла? Напротив. Все, что мне надо, лишь поговорить с тобой.
— А если я не захочу? Вы меня отпустите?
— Тебя никто здесь не держит. Я затеял все это, чтобы поговорить с тобой в уединенном месте. Вдали от лишних глаз.
Я нерешительно сделал шаг назад, к Байковым. Высокородный едва заметно улыбнулся.
— Только тогда ты не узнаешь, что творится вокруг тебя. Не узнаешь о планах Терлецкого. О тех, кто пытался напасть. О грядущем. А это любопытно, весьма любопытно.
Я замер в нерешительности. Этот красавчик действительно умел интриговать.
— Хорошо, говорите.
— Давай немножко пройдемся. Не переживай, если бы я хотел причинить тебе вред, уже сделал бы это. Поверь, силы у меня достаточно.
Мысленно я с ним согласился. Мощи у высокородного столько, что он при желании был способен стереть в порошок и меня, и Байковых.
— Только для начала ты должен пообещать одну вещь. Все, что ты сегодня услышишь, останется здесь, в лесу. Я, знаешь ли, тоже многим рискую, встречаясь с тобой.
Странно, но весь вид собеседника говорил о том, что он искренен. Насколько искренним может быть высокородный.
— Хорошо, обещаю.
— Нет, этого недостаточно, — покачал головой аристократ. — Нужен простейший ритуал молчания.
— На крови? — нервно сглотнул я, подступивший к горлу ком.
— Можно и на силе, но тут уж смотри сам, как тебе больше нравится.
Я напрягся, вспоминая об уроках Коршуна и прокручивая в голове последствия. В случае нарушения ритуала молчания на крови — они были бы плачевны исключительно для организма. Вплоть до инвалидности. Ритуал на силе — те же яйца, как говорил отчим, только в профиль. Сила могла отвернуться от тебя и ты мог остаться на том же уровне, как бы не старался повыситься.
При этом высокородный смотрел на меня спокойно, всем своим видом давая понять, что он ни к чему не принуждает. Хочешь — уходи. Но тогда я буду бродить в потемках, без крупицы информации. Все очень просто. Видимо, сведения действительно ценные. С другой стороны, чтобы ничего не случилось, мне нужно лишь молчать о нашем разговоре.
Я соткал из силы небольшую печать и положил на нее руку.
— Все сказанное здесь останется между нами. Клянусь силой.
Печать растворилась в воздухе, но я внутренне ощущал ее присутствие. Никакого дискомфорта, просто данность.
— Замечательно, — сказал высокородный. — Теперь еще кое-что. Оставь крестик здесь. Заберешь позже.
— Но…
— У тебя там дух. Из домовых. Какое-то барахлишко. Поверь, вряд ли кто на все это позарится. Но повторюсь, лишние уши не нужны.
Я послушно повесил цепочку с крестиком на ближайшую ветку. Аристократ сделал несколько шагов в сторону, жестом приглашая следовать за ним.
— Ты знаешь кто я?
— Вы Уваров. Один из тринадцати высокородных. Заведуете всеми житейскими артефактами, — сказал я, указывая на золотой значок на лацкане. Магический верстак и рука над ним.
— По правилам этикета надо говорить уважаемый господин Уваров, — улыбнулся аристократ.
— Всегда считал, что это глупость. Чтобы говорить «уважаемый», надо собеседника хоть немного уважать. А я вас не знаю. Вдруг, вы младенцев на завтрак едите. Да и наш разговор меньше всего походит на светский раут.
— Далеко пойдешь, — искренне удивился Уваров. — Не зря ты заинтересовал Терлецкого, да и остальных. Но ты прав. Я Григорий Юрьевич Уваров, заведую житейскими артефактами, как их принято называть. Более правильно будет бытовые, но это плохо звучит. Медальоны вызова, они вроде пейджеров у немощных, кухонные принадлежности для облегчения жизни домохозяек, поилки для магических существ…
— Мне действительно надо все это знать? — перебил я его.
— Рано я тебя похвалил. Самое ценное для мага — информация. Даже мельчайшими деталями нельзя пренебрегать.
— Мне больше интересует, зачем я Терлецкому?
— Потому что ты уникум.
Ответ Уварова меня немного разочаровал. Я даже остановился и аристократу пришлось сделать то же самое.
— На свете так мало уникумов?
— Правильный вопрос. Их не так много, чтобы все высокородные настолько живо интересовались одним единственным.
— Тогда почему я? Что во мне такого?