Братислава, Чиерна над Тисой, Украина, Москва
Я часто думал о том, каким он будет, последний вечер? И мне представлялось: вот, мы часами не отрываемся друг от друга, или мрачно молчим, уткнувшись в свои копошащиеся мысли (ну нет, я точно знал, что так не будет!), или без умолку и бестолку обсуждаем …
А оказалось, что можно просто спрятаться. Сделать вид, что никакой он не последний. А это легко, если на кухне много народу, если купить заранее бутылку вина и много пива, и напиться, и хохотать не переставая.
Хохочет Яна. Я же сижу рядом и смотрю на нее, и улыбаюсь, уже неспособный понимать сдавленную смехом словацкую скороговорку; но ничего, для меня достаточно смотреть на то, как она, смеясь, запрокидывает голову назад (и волосы соскальзывают с плеч за спину), откинувшись на стуле, взбрыкнувшем передними ножками и упершимся спинкою в подоконник; покрасневшее в изнеможении смеха лицо, пальцы стиснуты, глаза полуприкрыты.
“Miŝa niĉ ne rozume!”, с хмельным восторгом глядя на меня, говорит Даша.
“Už ne”, соглашаюсь я, и выхожу покурить на балкон, и смотрю на панораму многоэтажек Петржалки, затянутых густым туманом. После холодной рождественской пестроты Вены они кажутся неожиданно домашними и уютными. Мягкие светлячки редких фонарей и окон, дрожащие в туманной мгле.
Когда я возвращаюсь, все уже расходятся по комнатам, где взрываются последние усталые смешки, потом мерное застенное бормотание, и тишина. Я иду в душевую, потому что Яна говорит по телефону со Штефаном, по-немецки, но я уже знаю эту интонацию, и мне не хочется ее слышать. Хотя бы сейчас.
Кто-то недовольно пробует дверь.
Я обнимаю рукою за плечи это волшебное, теплое, комочек радости и уюта, другая рука на спине – древним загородительным жестом, от холода пещеры и злого саблезубого тигра. Лица не видно, оно спрятано, щекою к плечу, глаза в сторону, задумчивая Яна.
Неужели все это просто звериная тяга к продолжению рода, инстинкты, гормоны и прочая ерунда? эта кожею, а не головой ощутимая радость, шелковое тепло на груди и нежность касания прижавшегося тела, от которого все придуманное исчезает, оставив пустоту – парящее безмыслие, счастливое…
Я не знаю, что это, но чувствую, и моя кожа (рука, грудь, живот и бедро) знают больше головы. Поэтому я не верю в биологию, где все подозрительно просто.
Я закрываю глаза, и превращаюсь в прикосновение, в тепло и запах. В голове тишина. Темно-малиновая мгла под закрытыми веками начинает шевелиться и стекает вниз. И в голове больше нет меня. Это, непонятное, которое зовется почему-то «я», сейчас оно где-то в груди и в мерцающей и теплой полосе, там, где мы касаемся друг друга.
Она шевелится, я открываю глаза, и возвращаюсь в них, вместе с врывающимся в зрачки желтым дерганым светом горящих свечей. Картинка: повернутая ко мне голова, в обрамлении висящих наискосок дредов, серьезное лицо, глаза, в них вопрос, мягкий желтый свет свечи на одной щеке (и в волосах), на другой – сгущающаяся к уху темнота. Потом – быстрый серьезный кивок, не опуская глаз, и пожатие пальцев на моем плече.
“Ne možem poverovať, žе teraz si skutočne odideŝ, a ne uvidim sa tak dlho”[1]
«Я тоже. Я ведь уже столько раз уезжал и возвращался. Но я уеду, надолго, завтра»
Мы лежим молча. В коридоре кто-то копошится, звук открывающейся двери, звук обрушивающейся воды. Я говорю, переходя на английский, чтобы понятно было все, до последнего слова:
«Но теперь это уже зависит не только от меня. Сама знаешь, вся эта ерунда, новый паспорт, визы… Не меньше двух месяцев. Я не могу себе этого представить»
«Я тоже», тихо, глядя в глаза. И резко отворачивается, прячась в подушку. Я осторожно поднимаю ее голову, проверить – да. И стираю слезы, рукой и потом губами, и шепчу все то, что обычно шепчут.
И сейчас, через неделю, пытаясь об этом писать, я понимаю что тут никуда не деться от таких испорченных неправильным применением слов, как – «мне трудно дышать от нежности».
Я лежу сверху, опершись локтями, смотря в ее лицо, спокойное уже и улыбающееся, только покрасневшее немножко.
«Прости, я хотел тебе все-таки сказать… Может, лучше было бы этого не делать сейчас, но потом будет труднее, это не для мэйла или телефона…»
«Скажи»
«Помнишь, как это было – когда я понял, что это для меня важно, я просто взял и помчался из Питера за тобой. Мне было на все наплевать, потому что я почувствовал что-то настоящее. Нет, путешествовать–то я летом все равно собирался, конечно. Но так я заехал бы просто в Италию, сгонял во Францию друзей повидать, а к октябрю уже и дома был бы…»
«И рюкзак с паспортом целы бы остались», улыбается она.
«Ага. Но теперь от меня ничего не зависит. Я буду сидеть в Москве, ждать паспорта, и все эти ебаные границы между нами … Теперь ты должна что-то сделать, если хочешь увидеть меня»
«Я приеду к тебе в Москву. Обязательно».
Мы опять лежим и молчим и вслушиваемся в музыку – диск Старостина с болгарским хором, привезенный в подарок из Москвы.
«А что он поет?»
Я вслушиваюсь и повторяю, когда мне удается расслышать:
«А в лугах, а в лугах травка замирала ой травка замирала
а у меня же, а у меня же добра молодца ай женка захворала
а ты хворай, а ты хворай же ж жонка побольнее
ой хворай побольнее
ты умирай, ты умирай же ж жонка поскорее
ой умирай поскорее
я ж пойду же ж, я зрублю же ж сосну боровую
ой сосну боровую
отпилю же ж, расколю я тою сосенку
ой я на шесть досточек
сколочу же ж, сколочу я своей женушке
ой тесовый гробочек…»
«Янка, если ты приедешь в Москву, для меня это будет значить, что это серьезно. Понятно там, лето, путешествия, крыша набекрень, но меня не интересуют сейчас hippy love stories . Мне нужно другое»
«Мне тоже, Мишка. Ну что я могу сделать, если сердце мое расколото на две части! Вначале это был вообще для меня не вопрос. Если ты любишь кого-то, это важно и серьезно, но всегда можно встретить других людей, достаточно привлекательных, чтобы провести какое-то время вместе, и особой беды тут нет, при нормальном к этому отношении. Но теперь, после этого нашего лета, ты для меня не менее важен, чем Штефан. Я долго думала, что мне делать, особенно после Италии, потому что стало понятно, что я могу сделать лишь наполовину счастливыми двух мужчин, которых люблю, либо счастливым только одного, и несчастным другого, а значит и сама могу быть счастливой только наполовину, oh, shit , и тогда я решила, что просто хочу всей любви, которая достается мне в этой жизни!»
Говоря это, она стискивает меня бедрами, мы касаемся животами, и я не отрываясь смотрю в ее взволнованное и такое теперь серьезное лицо. Мы лежим молча и смотрим друг другу в глаза.
Внезапно она хватает меня за плечи:
«To nie hra pre mna, lubim ta, Miška, skutoĉne!», и, чтобы уж наверняка: “It is not the game for me, I really do love you! ”
Я уже в ней, и начинаю ее любить. Я почти не замечаю, как это началось, потому что сейчас средоточие мое не в паху, а в глазах, и даже вне их, в округлом лице передо мной, покрасневшем, с зажмуренными глазами, с гримасой схожей с гримасою боли, и я сжимаю ладонями ее виски, кажется, сильно, и начинаю бормотать что-то, по-русски, по-словацки, по-звериному.
Мы любим друг друга долго, и мир вокруг пропадает по кусочкам.
Потом тело мое странно цепенеет, беззвучный крик с той стороны изогнутой подковы в которую срослись наши тела, и я закрываю глаза, не в силах справиться с роящимися в дрожащей темноте огоньками. Ну вот и я.