Мы (я, Антон, с которым мы познакомились на Онеге, и несколько невразумительных попутчиков) сидим на рюкзаках, пытаясь иногда дремать, скрючившись и уронив головы на колени.
В Питере из электрички вываливается галдящая толпа дачников с цветами и авоськами, и мы проходим вместе с ними сквозь заслоны таксистов, ментов и киосков. Крепкая смесь городских запахов ударяет по отвыкшему обонянию. Вырвавшись из вокзальной толкотни, выходим на Невский: здесь у Антона комната в коммуналке.
Поздно, и народу на Невском мало: одни гуляющие. После двух недель солнца и огня электрический свет слишком резок, и мы спешим домой.
У Антона бедно и пусто: стол, кровать, шкаф и несколько перевернутых пластмассовых ведер вместо стульев. За открытой из-за жары балконной дверью рычит Невский.
Получасовое чаепитие (на коммунальной кухне пять газовых плит, все подписаны), и я спрашиваю: «Антоха, а позвонить от тебя можно, соседи – ничего?»
«Там, в коридоре»
И я набираю на громоздком черном (из детства) аппарате номер мобильника Яна.
“Привет, Ян. Как у тебя с местом, можно к тебе на несколько дней?».
«Можно, у меня сейчас только Оля и Яна. Сейчас мы идем в гости, будем дома около двенадцати»
«Понял, спасибо, подойду»
Я возвращаюсь в комнату, улыбаясь своим разбредающимся мыслям, и где-то через час, оставив у Антона все лесное (пилу, котелки, посуду), забираю легкий рюкзак и выхожу на улицу.
Долгое ожидание на ступеньках подъезда…
Наконец вдалеке появляются три фигуры. Долговязый Ян, смешное сочетание потрепанной одежды и деловитой подпрыгивающей походки, рядом с ним невысокая девушка в красном, за ней – Яна.
“Привет, Миша! Надеюсь, ты не очень долго ждал?»
«Да ничего, посидел-покурил»
“Вы ведь знакомы с Олей? Встречались на Радуге, кажется?», и я вспоминаю: да, действительно, однажды они вместе заходили ко мне. Кажется, это новая янова девушка. Тихая Оля. Тонкие линии лица, красновато-рыжие крашеные волосы, смущенный взгляд.
Яна стоит чуть позади, спиною к тусклому желтому фонарю, отчего в кончиках волос запутывается золотистый свет, а лицо остается в тени. Поэтому улыбка дорисовывается воображением, по округлившимся очертаниям щек. Голова чуть поворачивается к свету, и улыбка оказывается на месте.
“So here you are, in Petersburg?”
“Kind of”
“And where is your tipi?”, глядя на мой скромный рюкзак.
“I asked friends to bring it to Moscow, by car. Felt like coming here”
“Good decision”[21], говорит она. Я смотрю на нее, боясь поверить, что понял правильно.
Мы сидим в большой светлой комнате, разделенной на два уровня самодельным деревянным мезонином. На сводах купольного потолка шрамы от разрушенных перегородок.
Кажется, все устали после прогулки и вина в гостях. Яна лежит на кровати, записывая что-то в блокнот, Оля молчит, а мы с Яном рассказываем друг другу, кто как доехал, как там на Радуге и какая погода стояла последние дни.
Меня начинает злить, что все складывается так по-дурацки, к тому же мне не по себе, от усталости, города, неживого воздуха комнаты, тусклого света ламп, просто потому, что я хочу чтобы сейчас все было по-другому, но не знаю как именно. И, хихикая, начинаю нести чепуху:
“Культурный шок, между прочим, превосходно лечится кока-колой! Точно, кока-кола и биг-мак, вот что меня сейчас спасет, эй, Вавилон – это превосходно!!!”
И так довольно долго.
Ян с Олей улыбаются, кажется, уже с недоумением.
Яна смотрит на меня с веселым любопытством, отложив блокнот и пытаясь понять, из-за чего внезапное оживление.
“Hey, Jana, don’t you even try to understand that", пускаюсь я в неуклюжие разъяснения, "it is pure 100 percent hardcore bullshit! You better invent the bullshit of your own and fill it with anything you want!”[22]
‘Wow, I should write it down!”[23], говорит она, смеясь и вновь открывая блокнот.
. . .
«Пойду-ка я покурю, что ли… Jana, wanna smoke a cigarette?»[24]
Мы выходим на лестницу и спускаемся пролетом ниже. К облезлому широкому подоконнику, где уже подстелены для сидения газеты и стоит под пепельницу консервная банка. За окном с металлическим ограждением – ржавеющие крыши желтых питерских домов, беспорядочный разнобой окон, в конце двора глухая стена, расписанная граффити, рядом – маленькая котельная, но с высоченной черной трубой. Мгновенно, нежно узнаваемая картинка. Нежностью по ошибке родившегося в Москве петербуржца …
Такой как раз нужной ширины подоконник, чтобы забраться на него с ногами, вдвоем. Тихо.
“Ну, и как тебе Питер?» спрашиваю я после минутной, вдруг, заминки.
«Ян показывал нам город. Он ведь работал раньше гидом. Ммм, just nice…”
«Я люблю Питер, очень. Особенно летом хорошо, и ночью. Зимой… по-другому… сумерки… Хочешь, пойдем погуляем – завтра, например? Покажу тебе свой Питер».
«Давай».
Короткое молчание, в полутьме тлеют огоньки двух сигарет. Прохладный ветерок со двора овевает наши спины, расчерченные холодом железных прутьев.
«А вчера было странно», говорит Яна. «Мы приехали с Радуги в Питер, но вылезли в… Колпино?»
«Да»
«И Ян повел нас в гости, а там – компьютерные японские мультики. Представляешь, сразу после леса – японские страшилища? Культурный шок. Вроде твоей кока-колы».
«Я и без японских монстриков что-то не в себе…»
«Да, вид у тебя немного безумный», улыбается она.
«Странно все как-то. Особенно запахи и огни. Очень сильно чувствуются», я смотрю в темный прохладный двор. «Но сейчас хорошо».
Мы закуриваем по сигарете, сидим, и говорим о том – о сем.
Уже очень поздно.
Утром приезжает Дима Григорьев и зовет на залив, в Кронштадт.
Я сижу, с ногами в кресле и чашкой чая в руках, в утреннем неразговорчивом настроении.
Комната залита утренним ярким светом, окна раскрыты нараспашку и снаружи доносятся: обрывки фраз старушек на скамеечке, разборки склочных птиц, громыхание жести с соседней крыши и протяжный матерок обновляющих кровлю рабочих: летняя плотность звуков. Я прислушиваюсь к ним, и они затягивают меня, вытесняя происходящее в комнате.
Ехать такой толпой не хочется. Я хочу остаться с Яной вдвоем и думаю про вечер.
«А то смотри, Мишка, поехали, сейчас на заливе классно. По такой жаре самое оно». Дима.
Дима Григорьев, которому за сорок, и борода его уже поседела. Но доверчивости и доброты в нем больше, чем у многих тех, кому вроде бы по возрасту полагается быть пооткрытей. Я помню его в смешной момент его жизни: когда, разошедшись с женой, он населил свою квартиру малолетними тусовщиками, которые радостно там прижились и даже посмеивались слегка над простодушным хозяином, что было неприятно. Кажется, это было связано с безнадежной любовью к девочке на много лет младше (хотя, конечно, мне ли об этом говорить, замершему в смятении перед по-детски незавершенным лицом). Сейчас эта история давно позади: у него жена, и дети, и, кажется, он счастлив; но для него по-прежнему совершенно нормально приехать вот так и увезти целую толпу людей, совсем далеких от его нынешней жизни, куда-нибудь, на залив, например; и там рассказывать истории о своих сумасшедших путешествиях (скажем, автостопом в Китай, через Среднюю Азию), вперемежку с рассказами о неизвестных никому его литературных приятелях. Кстати: Дима писатель, автор нескольких книг и довольно неплохих и искренних стихов. Вот и сейчас, он смотрит на меня, и зовет ехать с ним, и рад мне, не подозревая о всей моей сумятице. Это ведь редко, когда кто-то тебе рад просто так.
21
Значит, вот ты и здесь, в Петербурге? - Значит, да. - А где твой типи? - Попросил друзей забросить его в Москву, на машине. А самому что-то в Питер захотелось. - Ты правильно решил.
22
Эй, Яна, лучше даже не пытайся в это врубаться, это все полнейшая, стопроцентная чушь! Лучше придумай свою собственную чушь, а потом заполни ее чем хочешь!