«Да нет, Димка», мягко говорю я. «Я бы сейчас лучше побыл один, чего-то я необщительный сегодня. Кока-колы бы вот, опять же»
И улавливаю внимательный, вопросительный взгляд Яны.
Я выхожу из дома и иду среди коричневых, желтых и серых домов, по теневой стороне улицы – слепая солнечная пышет жаром. Но даже в тени жарко, подошвы липнут к асфальту, и двигаться быстро не получается, ни у меня, ни у замедленных прохожих, вытирающих лбы платками.
День впереди суматошный. Утром я получил email из Франции, в котором Маша писала, что Клэр сделала мне приглашение и оно передано уже в Питер (а еще что она ждет меня и скучает… смутный укол совести). Так что впереди беготня: консульство, страховка и прочее…
Но сначала я решаю посидеть где-нибудь, спокойно. И дохожу до любимого места: травянистого берега Мойки, выбравшейся здесь, между Марсовым полем и Михайловским садом, из гранитного стеснения. Пиво, сигарета и покой на травке, в тени дерева; взгляд застывает на солнечных зайчиках, пляшущих по водной зелени… Вода канала покачивается, теребя полузатонувшие бутылки и плавучий мусор, и тонким быстрым язычком облизывает каменную окаемку. Иногда мимо проплывают гремящие музыкой и мегафонными голосами катера; лодки поменьше тихо стрекочут моторами, катая романтические парочки. Напротив через канал зеленое полотно Михайловского сада, со светлыми мазками человеческих фигурок и старым царским павильоном.
Откинувшись головой на подложенную котомку, смотря на солнце сквозь решето древесной кроны, я шепчу себе: «Петербург… лето…», и открываю вдруг смешную связь слов со скользящими извивами и толчками языка. Мне нравится, поэтому я добавляю: «Двад-цать де-вя-то-е и-ю-ля »
"В Хорватии, в нашей волонотерской группе была девушка из Англии, которой надоел наш варварский английский: "Чертовы иностранцы! ну почему вам так нравится слово "fucking"!?! Может, вам подойдет что-нибудь поприятней, например: "charming" (очаровательный)? Это нам, конечно понравилось и мы согласились, неплохо ведь: “charm you!”, “charming bad whether”, “charming asshole”…”
“Mothercharmer!”,
“Charm off!”,
“Charm on!”, смеется Яна.
... ну и так далее.
Мы сидим на том же подоконнике, выкуривая уже по третьей сигарете. В квартиру не хочется – у Яна унылые гости и здесь веселей.
Внизу слышатся голоса, потом пыхтение и топот. Это приехавшая со Льняного Даша, задевающая стены и перила растопыренными во все стороны музыкальными инструментами.
Увидев нас, она улыбается:
“Ĉo mate tu? Klub fajĉiarov? Smoker`s club?”[25], и дальше по-словацки, с Яной.
Мы поднимаемся наверх, гости уже начинают расходиться. Ян сидит в углу и разговаривает с Олей, и я думаю: «Наверное, пора было бы уже оставить их вдвоем» и даже спрашиваю его об этом, но он говорит: да нет, ничего. Вроде бы не из вежливости.
«А Яну я сегодня уведу. Из гуманизма, ясно дело, надо ж тебе от гостей отдохнуть», и мы улыбаемся друг другу.
Телефон. Это Алик, кларнетист «Добраночи», с которым мы когда-то вместе жили в Нанте. С непривычным (Алик – тип флегматичный) оживлением он говорит:
«Привет, ну че, Миша, мы к вам придем сейчас!»
«Э, погоди… Я вроде собрался ночью погулять, с девушкой…»
«Ну так ништяк, пошли!»
Я вдруг чувствую усталость, зачем мне пытаться что-то решать, все ведь должно получаться само, как-нибудь?
«Ну... давай!»
«Развод мостов, классика?»
«Пойдем», улыбаюсь я, вспоминая про свое обещание нетуристического Питера. Но ведь красиво же, развод мостов.
Алик, его подруга Саша, Яна и я.
Дойдя до Невы, мы переходим по вздыбленной кошачьей спине мостика Фонтанку, и идем вдоль кованой ограды Летнего Сада. Перед нами освещенное прожекторами и машущее длиннорукими кранами чудовище – перестраиваемый Троицкий мост, ревущий даже сейчас, ночью. Задрав головы и дивясь на грохочущий ночной призрак, мы проходим под ним и переходим на набережную. Легкий ветерок с залива. Свет фонарей и дворцовой подсветки оседает на реке серебристой сеткой. Черные волны Невы подмигивают светящейся изнанкой.
Иногда мы сидим, забравшись на парапет и свесив ноги, и смотрим на реку, на шпиль крепости на другой стороне, на яркие огоньки катеров, на все это, такое уже засмотренное и залюбленное… И ночь стирает с Невы и дворцов их открыточный лоск.
Рядом, наклонившись, стоит Яна: приоткрытые губы, сведенные вместе локти оперты на гранит, внимательные глаза, жадно вцепляющиеся в удивительное сейчас. Наверное, это страшная глупость, все что происходит со мной… Но я уже подглядываю за ней, втайне, искоса, несколько дней, и не увидел ни тени фальши или иронии. Злой иронии, которой безнадежно больны уже несколько русских поколений. Которой, кстати, болен и я. И чтобы позабыть об иронии, о болезни, мне нужно что-нибудь такое… например, утонуть в глазах достаточно глубоких, чтобы ирония осталась на поверхности. Она поворачивает ко мне голову и улыбается тому, что я говорю (совсем о другом – странно, мои слова и мысли сейчас независимы), и я вижу, как ее сейчас полностью совпадает со мной. Но, отвернувшись, она будет где-нибудь еще, и это тоже честно.
Мы идем дальше к Дворцовому мосту, спеша уже, потому что до развода Дворцового осталось мало времени, а я смотрю на Яну, теперь со стороны, потому что она разговаривает с Аликом.
И улыбается: чудесному городу, реке, простору, дворцам и, обернувшись, мне. И я тоже тихонько смеюсь, над собой, зачем понимать то, что надо с благодарностью прожить.
К началу развода мы все же опаздываем, и видим издалека, как Дворцовый начинает разламываться напополам.
“Look at the trolley bus wires, that’s the craziest here… Смотрите на троллейбусные провода – во шиза!”,
Столбы посреди моста расщепились надвое, и провода медленно уплывают друг от друга. Убивая веру в привычное.
Возле моста шумно как днем. Толпа туристов, ждущих, когда под разведенным мостом поплывут корабли. Много финнов и немцев, вспышки, музыка из ночных летних кафешек, яркий свет отовсюду. Первая баржа уже тычется тупым носом в открывшийся проход.
«Пошли, может, а то ерунда какая-то? Сейчас бы вина где-нибудь на канале…»
«Я знаю ночной магаз на Мойке, близко совсем», говорит Саша.
Мы проходим мимо Зимнего, по площади, тарахтящей строительством (реконструкция к 300-летию Петербурга, времени осталось мало и ночами Питер грохочет).
и сворачиваем на тишайшую Мойку, чьи маленькие и уютные дома стоят тесно, и закругляются с нерусской правильностью. На один из каменных причалов, прорубленных в граните набережной (отвергнув первый, вонявший мочой) мы и спускаемся, по ступенькам, к воде. Садимся, откупориваем вино, и передаем бутылку по кругу.
В ночном зыбком освещении наш привычный, милый и умирающий Питер становится похож на столицу моей исчезнувшей России, строгий Санкт-Петербург.
Мы пьем вино, разговариваем и смеемся. Вокруг – подрагивающий на воде перевернутый свет; стены из серого гранита, выгибающиеся за поворот канала; над ними – непривычно высокая линия домов. Медленно светлеет бледно-фиолетовое небо.
И я совершенно счастлив, сидеть так на холодном граните, ежась от прохладного ветерка; и еще от ознобливого, сладкого трепета влюбленности, светлым петербуржским летом, в любимом и самом прекрасном из всех городов.