И дальше:
по светлеющей Мойке; мимо чугунных мостиков; мимо зыбкого Спаса на Крови; мимо моего травяного бережка, где мы присаживаемся ненадолго покурить, и из-под моста на нас, скользя фонарем по каналу, выплывает широкий катер с играющими цыганское музыкантами (сцена из плохого кино, но правда);
мимо бледного Марсова поля, куда мы заворачиваем погреться у газового факела, а там стайка юных панков, разлегшихся вокруг Вечного Огня, как у костра; отблески пламени уютно поблескивают на их лицах, похожи они на нескладных воробьев, и, посмотрев на нас оценивающе, пытаются стрельнуть двадцатку на портвейн;
обогнув по Фонтанке Инженерный Замок;
мы доходим до маленького парка возле Манежной, и садимся на белую скамейку. Ночная бесплотность отступила, и дорожки, скамейки и деревья проявились в бледном утреннем свете. Вокруг никого, кроме бездомного старика, скользнувшего по нам взглядом из-под седых пожелтевших бровей, в поиске бутылок.
Оглушенные бессонной ночью, мы говорим мало, с долгими перерывами, и молча разглядываем гранитное основание памятника. Становится холодно.
«Приходите завтра в пять на Малую Садовую, мы там играть будем»
«Придем. Ну че, давайте, до завтра»
Нам с Яной – на Фонтанку. От ходьбы мы быстро согреваемся.
“His name was Andy, yeah, right, Andy the Englishman, one of my Croatian peace group friends. Sort of punky lad, all nights hanging in pubs, drinking… But once it was quite opposite: I got back from the pub to our volunteer’s house, fucking drunk, in a weird mood; Andy was sleeping, so I woke him up, shouting: “Hey, Andy, tell me something funny!” He looked at me, not really awake, and said, just like that, no thinking: “GERMANS!”[26]
Яна смеется, потом говорит: “Can you imagine, my boyfriend is German!?! [27]”
“Что ж, бывает”, отвечаю я, с улыбкой, хотя на самом деле что-то во мне застывает, болезненно…
И, чтобы скрыть обрушившееся настроение, киваю на осыпавшийся, обнажив сетку, круглый балкон дома на Фонтанке, мимо которого мы идем.
"Смотри, прикольно. Красота разрушения..."
Мы поднимаемся по лестнице наверх. Яну уже пошатывает от усталости.
В комнате тихо, слышны только смешные звуки крепко спящих людей. Мы переговариваемся шепотом, чтобы никого не разбудить.
Я расстилаю спальник на матраце, когда из душевой раздается, очень спокойно:
"Миша, не мог бы ты мне помочь?"
Я захожу и меня обдает фонтаном брызг. Побледневшая Яна пытается заткнуть что-то, откуда отрывисто хлещет по стенам рассыпчатая водяная струя. Я хватаюсь за взбесившийся шланг, затыкаю его пальцем (вода пружинит и пытается вырваться) и, стирая плечом водяные капли с ресниц, пытаюсь понять, где же в этой долбаной конструкции кран, перекрыть воду. Найти его не удается, и я высовываюсь в дверь:
«Эй, Ян! Извини, не мог бы ты подойти? Тут полный абзац…»
С примятой, покрасневшей от подушки щекой с помоста спускается Ян. Он недоволен, как любой резко разбуженный в пять утра человек. И, вдобавок, обнаруживший у себя в душевой армагеддон.
Ян находит кран, мы перекрываем воду, и Яна извиняющимся испуганным голосом говорит, что ничего не делала, просто хотела почистить зубы, и тут раковина упала, и началось…
Ян делает вид, что все это его мало беспокоит, и залезает назад, спать.
Яна кусает себе губы (я читал о таком в книгах, а тут увидел – действительно…) и идет курить на лестницу, на подоконник. Я тоже.
Вид у нее очень перепуганный. Докурив сигарету, сразу достает еще одну.
"Черт, черт, я раздолбала Яну всю душевую..."
«Да ладно, подумаешь, ерунда какая, душевая. Завтра разберемся", я говорю все эти утешительности не задумываясь, лишь бы отвлечь ее от этой дурацкой истории (и где-то во мне прячется другой, расчетливый – ага, удобный момент), и говорю еще, и еще, потом (кажется, она потихонечку успокаивается) мы просто молчим и курим, тихо так, и смотрим на крышу дома напротив, на жести которой разгораются слепые пятна – солнца, намекавшего на себя все вторую половину ночи, и, наконец, восшедшего.
Яна: рыжее солнечное сияние в волосах, покрасневшие, с недосыпу и испугу, глаза. Мешавшая мне скованность исчезает, остается только нежность к уставшей и огорченной девочке.
“Should we make this situation even more nice?”[28] , и я бережно притягиваю ее к себе.
Она сразу же опускает голову ко мне на плечо. Я, еще не веря, кладу на эту тяжесть руку и провожу ладонью по твердым торчащим косичкам дредов, глажу ее по голове, вдыхаю запах волос (падение всех преград); и застываю в них, в счастливой тишине, слыша свое дыхание.
Приподняв ладонями за виски ее лицо, теперь очень серьезное, я пытаюсь ее поцеловать (и эта серьезность восхищает меня, она значит, что все внешнее позади, все маски и игры, и дневные разговоры), она отвечает, но почему-то не до конца, ее губы напряжены, будто она пытается решить для себя что-то, я не понимаю что, но и понимать не хочу, главное, что я держу сейчас в руках ставшее вдруг близким, теплым, из кости и соблазнительной плоти сделанное счастье.
Мы сидим, обнявшись, и смотрим на горящее на жестяной крыше солнце. Иногда я касаюсь ее губами и не отрываясь смотрю на такое новое (потому что увиденное из недоступной ранее близи), солнечное чудо ее лица, солнечное, потому что утреннее солнце окрашивает его в торжественные цвета, высвечивая красноватые пятна и рытвинки на щеках, и смазывает их при легком повороте головы мягкой нежностью света. В тот день я увидел в ее глазах: прекрасное сродство солнцу.
И, когда уже становится совершенно невозможным усидеть на нашем подоконнике, потому что от желания спать в глазах плывут темные пятна, мы встаем, посмотрев на прощанье на трепещущую уже от жара крышу, и поднимаемся наверх.
Маленькая заминка, что ж, Яна ложится спать к Даше, а я на свой одинокий матрац.
“Dobru noc!”, напевно, напоследок.
Бесконечная бесконечная бесконечная ночь окончилась.
Утром я просыпаюсь и все вспоминаю. И улыбаюсь Яне:
“Dobre rano!”, вспомнив придорожный щит “Dobre rano, Slovensko! ” на трассе Братислава-Прага, где три года назад мы с Машей несколько часов пытались кого-нибудь застопить (пока не приехали полицейские и не арестовали нас). За это время щит страшно надоел.
“Что случилось с душевой?”, спрашивает собравшаяся умыться Даша. Ян объясняет. Мучение на дашином лице.
«Ох, я боюсь это из-за меня, Ян. Я вчера чистила зубы, и оперлась на раковину. Что-то треснуло, и раковина наклонилась. Я вставила ее назад, в пазы, и оставила как есть. Наверное, пазы уже разболтались…»
«Тебе стоило сказать об этом сразу», сквозь зубы говорит Ян, и отворачивается. Даша, источник непорядка, явно его раздражает. Невыносимо для настоящего педанта. И я вынимаю из сахарницы ложечку, показываю Яне, и объясняю, что если неосторожный гость попытается размешать ею сахар, то ему вежливо, но неумолимо будет разъяснено отличие чайной ложки от ложки для сахара, ибо…
«Видишь ли, Миша, я думаю, Яна – воспитанный человек, и понимает, что такое ложечка для сахара!», язвит из угла сгорбившийся над компьютером Ян.
Приходит гость (тот самый, с японскими мультиками) и начинает чинить раковину.
Мы с Яной выходим на лестницу, и хохочем.
«I can’t believe it – again!!! He will just kill Dasha soon!»
«Demolition Dasha…”[29]
Отсмеявшись, я решаю проверить, не приснилось ли мне вчерашнее.
26
Энди его звали, ага, точно, англичанин Энди, один из моих приятелей по волонтерской группе в Хорватии. Такой припанкованный тип, каждый вечер по барам отвисал. А однажды было наоборот: прихожу я в наш волонтерский домик из бара, в жопу пьяный, в таком чумовом слегка настроении, а он спит. Ну, я его начинаю будить, ору: «Давай, Энди, скажи мне че-нибудь смешное!». Он смотрит на меня такой, вообще считай не просыпаясь, и говорит не задумываясь: «НЕМЦЫ!»
29
«Опять!!! Я ушам своим не поверила! Да он ее просто прибьет скоро!» - «Даша – ангел разрушения…»