«Эй, Янка, как дела? Сегодня получше?»
“Yes” , улыбается она. “Now I know: it’s not me, the demolition angel!” [30]
Я обнимаю ее: податливое, радующееся тело, и скованные губы. Извиняющаяся улыбка.
«Мы пойдем сегодня в Эрмитаж, с Яном, Олей и Дашей. Хочешь с нами?»
«Нет, не люблю музеи. И мне надо во французское консульство. Можно встретиться в пять на Малой Садовой, Ян знает. Там будет играть «Добраночь», мои друзья, Алик тоже вот. Хорошая музыка…»
«Давай. В пять… Прости – мне нужно позвонить»
Мы возвращаемся наверх, Яна набирает номер и говорит по-немецки. Я морщусь от звука нелюбимого языка, но ее голосом даже немецкий звучит мягко, а потом я слышу более важное: так говорят с теми, кого любят. Мягкий, грудной, заботливый и почти шепчущий голос. Тихий смех и нежность. Я машинально говорю о чем-то с Яном, а на самом деле болезненно вслушиваюсь, не понимая почти ни слова, но слова тут не при чем. С теми, кого любят, говорят именно так: полуприкрыв глаза и полностью погрузившись в далекое нутро трубки.
Я выхожу покурить, зло прикусываю сигаретный фильтр, морщусь от неприятного скрипа на зубах, и думаю: ну зачем мне это нужно? Ведь я наперед знаю, чем все кончится – психовать буду, ну не умею я спокойно относиться к таким вещам. И, решив, сразу чувствую, как становится легче.
На Малой Садовой я оказываюсь раньше всех. Время пять, «Добраночи» нет. Никого нет.
Я захожу в магазин за пивом и сажусь на скамеечке, посреди недавно отремонтированной пешеходки, заниматься любимым делом – подглядывать. Но сегодня неудачный день. Несколько то ли школьниц, то ли студенток, девичьи разговоры: «Ну ты знаааааешь… А ооон че?» ; усталая тетка с неприязнью косится на меня, видимо, я слишком уж свободно развалился; пара бледных веснушчатых финок, разглядывающих путеводитель; самый интересный тут бедно одетый старичок в соломенной шляпе, сидящий, выпрямив спину, на краю скамьи, с невозмутимостью киношного индейца. Я на секунду совпадаю с ним, пытаясь понять, каким ему кажется этот марсианский мир? Хочу какое-нибудь хорошее лицо, чтобы придумать ему жизнь.
Через двадцать минут появляется «Добраночь». Они деловито распаковывают инструменты, настраиваются и почти сразу начинают играть. Я сижу на удобной приступке под витриной, и слушаю. Упругий балканский звук и русские песни, толпа собирается быстро.
Когда мы путешествовали вместе, я продавал их диски, уличным слушателям, или раскладывая на столиках кафе. Сейчас этим занимается Саша, но сегодня ее почему-то нет, и я подхожу к выставленному под кидаемую мелочь кофру от контрабаса, беру пачку дисков и кассет, и говорю: «Пойду-ка старое вспомню, что ли».
Это оказывается забавным – привычки оживают сразу, и лицевые мускулы легко складываются в приятную глазу покупателя гримасу. Примерно треть слушателей иностранцы. Удивительней всего мои первые покупатели: я подхожу к молодой паре, показывая издалека диск, и они отвечают по-французски: “Ah bon! Ça coûte combien, ça?”[31]
Обойдя с дисками обступившую музыкантов толпу, я возвращаюсь назад и вижу подошедших Яну с Дашей. Мы разговариваем немного:
«Классная музыка, правда? Ну, как Эрмитаж? Яна, я вечером поеду с чуваками в одно место тут, на Озерки, отдать тебе ключи от квартиры?»
Она смотрит на меня внимательно и удивленно:
«Но, может, мы могли бы провести этот вечер вместе?»
«Да, конечно», говорю я. Моей решимости нет и не было. Позже я говорю ей, шепотом: «Sorry, just a strange mood…»[32].
Мы садимся на мостовую, рядом, и слушаем музыку.
Ехать мы собираемся на Озерки, где, всего в десятке минут от метро, начинаются сельские дома и парк, потом несколько длинных, друг в друга перетекающих озер; если же пройти дальше, то парк сменяется лесом.
Но вначале я знакомлю Дашу и Яну с Димой и Петей.
«Привет», говорит Даша.
Яна подходит и по очереди обнимает их. Они удивленно на нее смотрят. И отзываются, замешкавшись, и преодолев первый испуганный порыв, а потом отворачиваются и продолжают говорить друг с другом. Как же это – не ответить на улыбку – улыбкой?
Полчаса в скучном аду подземки и мы снова выбираемся под не по-вечернему жаркое солнце, идем пыльными улицами бетонного предместья и, перейдя шоссе, оказываемся в мире деревянных домов, зеленых заборов, утоптанного песка, веранд с потемневшими разноцветными стеклами, крутящихся вдоль заборов захлебывающихся лаем псов, маленьких магазинчиков из серого крошащегося кирпича, выпирающих из земли сосновых корней… И, недавнего: каменных заборов и особняков богатых.
Через несколько поворотов мы спускаемся к озеру. Даша по дороге отстает и мрачно рассматривает окружающее.
«Янка, чего это с Дашей? Может, с ней поговорить надо, а то она чудная какая-то?»
Яна кивает, отстает, и они начинают о чем-то разговаривать.
Но я уже заражен – и смотрю на все дашиными глазами. И начинаю видеть всякую дрянь, которую по привычке просто не замечаешь.
Обочины дороги завалены мусором.
Берег озера сейчас, летним вечером, после работы, заполнен людьми. Везде сидят и лежат тела – выставка телесных изъянов.
Женщины: к сорока годам совершенно расползшиеся и ставшие похожими, даже своими прическами в одинаковый мелкий кудряшек; с медными широкоскулыми лицами, маленькими медленными глазами, и умеющие настолько неподвижно замирать в тупом ожидании (например, в очереди в какое-нибудь невыносимо идиотское место, вроде домоуправления), что не верится даже, что они дышат (однажды я рассматривал в метро женщину: она просидела десять минут с прямой спиной, не шелохнувшись и не моргнув, приземистая, коренастая, грубый скол ее скул казался каменным, широко открытые глаза тоже были неподвижны, и я увидел: каменная баба скифских степей).
Мужчины: с нависающими тугими животами, крепкими багровыми шеями, безразличные к самой идее телесной опрятности; самоуверенная разлапистая походка, отрывистая, сиплая речь; большинство их сейчас быстро напивается, с детской невинностью швыряя пустые бутылки в кусты. Оставляя сплющенные пластмассовые стаканчики, консервные банки и бледные лохмотья пластика.
Звук бьющегося стекла, и смех. Даша вздрагивает, и я понимаю, что сейчас она – среди монстров. Мне стыдно.
И это моя страна!?!
Постой, постой, но я же знаю, что это не так! Вернее, так, конечно, тоже… Но если только от тебя зависит, чем заполнить мир (проверено – работает!), зачем населять его чудищами, да еще и вытащенными из чужой головы?
Я пытаюсь взглянуть вокруг как-то подобрей, и у меня получается.
Вытесняя уродство, появляются совсем другие вещи и лица.
Полыхающее напоследок вечернее солнце, дрожащее среди пятнистых узорчатых теней на дорожке. Склоны холмов с осыпающимися песчаными проплешинами. Сосны на усыпанном иглами песке, искорки смоляных капель на их желтых стволах…
И счастливые лица оттаивающих от дневной подневольности горожан, подставивших свои измученные одеждой тела солнцу, лечащему их теплым касанием, и ветерку, сдувающему скверный запашок с плеч. Дети, бегающие возле семейных пар, тихо обсуждающих что-то свое. Женщина со взрослой дочкой: одинаковые лбы, носы и поворот голов, к озеру. Хихикающие школьницы: припухшие губы, и матовый отсвет на гладких, пучками собранных волосах. Девушка с книгой: плед на траве, очки, застенчивая некрасивость. Студенты: быстрый басовитый говорок и смех. Я: блеск очков, взгляд, любопытство.
Да нормально, моя это страна, моя, ничего такого страшного.
Солнце начало уже заметно тускнеть. На дальнем, безлюдном берегу озера соблазнительная опушка и еловый лес. Но, кажется, туда нам уже не успеть.