«Яна, я чувствую, что ты нужна мне. По-настоящему»
Она молчит и смотрит на меня. Потом осторожно целует.
«А ты, у тебя было много подруг?»
«Ну, может быть, я не такой продвинутый», улыбаюсь я. «Но каждая все безумней и независимей. Я все думал, до чего это я так докачусь. Оказалось – до тебя»
Мы сидим на канале Грибоедова, на мостике с крылатыми золотыми львами, перебравшись через перила и свесив ноги к воде. Поздно. Иногда за спиной слышатся шаги. Звучит английский с американской растяжкой: две туристки фотографируются со львами. Перед нами петербуржская открытка – канал с трепещущей электрическими зигзагами водой.
«Раньше я относилась к любви много проще. Но сейчас я не ищу новых связей. Слишком уж часто это заставляло страдать моих мужчин, потому что они привязывались ко мне и хотели того, что я не могла им дать. Я больше не хочу, чтобы кто-нибудь страдал, не хочу чувствовать себя виновной», она смотрит на меня, задумчиво, и вдруг говорит, с неожиданной горячностью: «Я не знаю, кто прячется во мне, но это точно не монстр!»
«Нет, зла в тебе нет. Я бы почувствовал. Знаешь, я ведь не очень доверчив… А с тобой легко, тебе сразу веришь – именно поэтому. Потому что нет зла»
«Мне многие говорили, что со мной легко. Наверное, так оно и есть. Я знаю точно, что во мне очень мало агрессии. В любой ситуации, с каким-нибудь контролером или полицейским, мне легче улыбнуться и попытаться поговорить, а если это не помогает – я не знаю, что делать. Но обычно помогает. Хотя, смешно: в детстве я пять лет занималась карате. Но вряд ли смогу кого-нибудь ударить».
«Трудно представить, чтобы кто-нибудь хотел тебя обидеть. Это же лучшая защита. Иногда я так тоже могу. Но не всегда. В России все жестче. Я знал девушку, которая дома не запирала дверей. Ходила везде ночью одна. Мягкая, уверенная и очень спокойная. И ничего не боялась. А один раз ее затащили в подъезд и изнасиловали. Она потом сказала, что у нее было не то состояние духа в ту ночь»
«Ну, ничего, в случае чего я вспомню карате, и – хрясь!», и она тычет меня локтем в бок.
«Эй, эй – хорош! Ты пять лет занималась карате, а я три года работал в “Nonviolence International”[37] !».
… Потом наши губы устают.
Становится прохладно.
Мы поднимаемся и идем домой, мимо обнаженного ночного Невского. На набережной Грибоедова неоновый свет ночных баров со столиками на улице; несколько озвученных протяжностью пунцовых женских ртов и нагловатые голоса мужчин.
Теперь рассказываю уже я, про Машу, историю нашей превратившейся в привычку любви. «… но все же, в чем-то, я все еще люблю ее»
Несколько секунд молчания. И – внезапное стеснение в плечах и затылке. Я почему-то не могу не… Яна останавливается. Я смотрю вопросительно в ответные серьезные глаза.
Не отрывая взгляда, Яна едва заметно кивает.
Я резко хватаю ее за плечи.
. . .
Так же молча, мы отрываемся друг от друга и идем дальше. Через несколько минут я спрашиваю:
“Ты понимаешь, что это значит?”
Молчание…
“I think –yes”[38]
Комната населена сонными поскрипываниями, звоном налетевших с Фонтанки комаров и бледными клиньями лунных теней на обоях. Даша где-то бродит, и я перекладываю ее спальник на другой матрац. Какое-то время мы придушенно (чтобы не разбудить остальных) хохочем над забавным словечком, потом, унявшись, забираемся под одеяло.
И лежим, обнявшись и привыкая к нагой близости. Я отодвигаюсь и рассматриваю ее лицо, серьезное сейчас; ловлю взгляд и не отрываюсь от него, в странном замешательстве. Я, кажется, волнуюсь?
… прохладные пальцы, задумчиво скользящие по коже, оставляют за собой зябкую дорожку; частые и неглубокие прикосновения губ, сменяющиеся жадными глотками; я мягко притягиваю Яну к себе и мы касаемся друг друга, легко, теснее, полностью – и по спине бежит дрожащая волна
отблеск заоконной луны в блестящих лучистых глазах
я целую ее и закрываю глаза и перестаю думать и понимать: красноватое ничто дрожит под веками – плавная многорукость движений – извивающееся тепло – частое дыхание – вздох – горячая гладкость рта – – отзывчивая шелковая жаркая доверчивая шепчущая нежно полупонятное делающая меня проще и чище умеющая любить
. . .
проникающий толчок и я чувствую Яну целиком задыхаясь от благодарности сжатый скользящей теплотой мы движемся вместе шепча бессвязное мы избиваем наши тела и кажется шумим но неважно –
соединенные пляшущим размытым осязанием и оно пульсирует огненно желтеет заполняя уступающий мир комнаты – и цепенеет в бьющейся судороге
мокрый лоб, притиснутый к щеке. свист дыхания. темнота и цветные пятна, разбредающиеся суетливыми искорками.
Сломанное время оживает щекочущей пробежкой струек пота, ныряющих в ложбинки сомкнутых тел. Плечо зудит от незамеченных комариных укусов.
. . .
“I love you… Lubim ťa, Miŝka…”
И, чуть позже: “Laska moja… ”
«I love you. Я тебя люблю», шепчу я в ответ.
Яркое утреннее солнце, разгоревшееся золотой изморосью на пыльном стекле окна.
Сейчас мне кажется, что эти два наших последних русских дня были залиты солнцем, наверное, это было не так – да, я точно помню моросящий дождь, когда я, ослепший, шел с Балтийского вокзала через весь город к Яну; дождь, которому я был рад, потому что внутри меня тоже было холодно, склизко и отчаянно; но вначале совершенно точно было много солнца и я проснулся, открыл глаза (близорукость размыла все ненужное, дальнее, ограничив зрение шероховатостью обоев), увидел солнечный пожар на пряди рыжих волос, приподнялся и, нечестно пользуясь беззащитностью сна, стал разглядывать скошенное подушкой покрасневшее лицо.
Распущенные сном губы, ставшие совершенно детскими, детская же незаконченность, некрасивость даже округлого, полного лица, я долго смотрю на это оставленное лицо и думаю о том, как изменит его вернувшаяся из сонных путешествий душа. И решаю попробовать, проведя рукою по ворсу спутанных дредов.
Недоуменный нездешний взгляд, вспоминающие глаза, и расцветающая улыбка, вырисовывающая ямочку над верхней губой.
Дальше – утреннее чаепитие, и мне кажется, что мир улыбается нашей радости, улыбки на лицах друзей, улыбка солнца, даже улыбка в дрожании солнечных пятен на стеклянных дверях французского консульства, куда я ухожу, договорившись с Яной о встрече. В консульстве мне не хватает каких-то забытых дома бумажек, уже третий день подряд, ну да, последние дни я катастрофически забываю все: ключи, деньги, документы, себя, слова…
Днем мы пытаемся купить билеты на вокзале (косясь на ужасающего Ленина), отстояв каменную очередь – нужных билетов нет (тайное мое торжество), и идем коричневыми улицами нашего города, находя на каждом шагу для поцелуев: заминки перед снисходительными светофорами; бесконечно длинные, вызывающие у москвича паническое желание сойти уже в середине, эскалаторы метро; все виды скамеек, гранитных уступов; причалы каналов, сиденья маршруток с рваными ранами, из которых выпирают лохмотья желтого поролона; нищие дворы и парадные с останками былого благополучия: витражами, зияющими выбитыми разноцветными стеклышками (art nouveau , стрекозиное сияние), бронзовыми штырями исчезнувших в годы одичания ковровых дорожек, изогнутыми нелепой злой силой узорчатыми решетками перил; прекрасный красотой тления, призрак русского благородства, перецелованный нами Санкт-Петербург, спасибо тебе за эту любовь; я мог подарить тебе свой город, Яна, и ты ему, кажется, понравилась…
37
Nonviolence International – международная миротворческая организация, работавшая в Чечне.