Я поднимаюсь по темной лестнице, мимо стенной ниши, в глубине которой – католическая Дева Мария, освещенная тусклой лампадкой.
дверь, за которой меня ждут друзья.
(разговоры, пиво, воспоминания - быстрей дальше, сейчас не о том)
и утром:
баюкающий дождь за окном, я с трудом просыпаюсь и выхожу на рассветную бледную улицу, хлюпающую, светлую, омытую, журчащую – утренняя свежесть в глазах, я все вспоминаю – и счастливо улыбаясь (уже сегодня, вечером, да?), спешу к остановке.
Белая маршрутка с тихими утренними пассажирами. Смутно оживающие в памяти улицы проносятся мимо. Город утренней чистоты.
Мавзолей вокзальных ворот – темный перрон – крепостная стена вагонного бока – я восхожу на мой торжественный поезд в счастье, заворачиваюсь в спальник, утыкаюсь щекой в шершавую шерсть свитера и уплываю в крепкий сон, до польской границы.
«Шо це за фотография – сами, что ли, приклеили? В ОВИРе так не клеят!»
Я молча смотрю в немигающие глаза прапорщика, у которого, по непонятной идиотской причине, есть право не пустить меня в Краков. Где будет ждать меня Яна. Куда мне совершенно невозможно не попасть.
... подождав, он молча возвращает паспорт.
Польша.
Десять минут – и заоконный мир уменьшается, со всеми своими столбами, домами, железнодорожной колеей и даже собаками. А польские пограничники в остроконечных фуражках сбежали из смешного кино…
Щелк! машинка впечатывает в паспорт прямоугольный штампик, транзит, и я выхожу из поезда. У меня есть полтора часа, пока колеса поезда переставляются под узкую европейскую колею.
Пузатый расклешенный железнодорожник, с бачками и вообще весь такой из семидесятых, почесывает себе зад круглой табличкой для отмашки поездам.
Около вокзала базар, разноцветье вываленных на прилавки упаковок и украинские торговки: «Сигареты, сигареты, проше, паньство, сигареты!» Я покупаю поесть, выхожу на пустынную городскую площадь и сажусь на ступени закрытого банка.
Тишина и утреннее безлюдье. Тучи давно разошлись, солнце жарит вовсю – и я раздевшись запихиваю куртку под рюкзачные стяжки. Грудное блаженство горлиц. Яркий солнечный свет резко обрисовывает польскую латиницу. Раньше я, позабыв про тяжесть рюкзака, пошел бы гулять по городку и рассматривать… А сейчас мне хочется запастись тишиной, перед оставшимися часами колесного грохота.
Несколько утренних дедов ковыляют по своим дедовским делам и с удивлением разглядывают меня, сидящего на рюкзаке и чистящего банан.
Сидеть на жарище скоро надоедает, я возвращаюсь к станции и одалживаю свой груз белому пластиковому стулу возле буфета.
«Prosze, jednu kavu», говорю я усатому буфетчику и удивляюсь стесненности своего голоса, отвыкшего от чужих звуков. Буфетчик бурчит что-то в ответ, я напрягаюсь… а, z cukrem, конечно.
Сидя за белым столиком, с чашечкой кофе и сырным бутербродом, обрюзгшим в микроволновке, я окончательно просыпаюсь и понимаю, что мир уже начал стремительно меняться. У расписания автобусов (Фрайбург, Париж, Брюссель, даже Барселона! прямо из этого польского захолустья!) толпятся ребята школьного возраста, каждый с рюкзаком, ждущие автобусов, которые развезут их по разным уголкам европейской карты (тут же, около расписания), забирая в каждом из обозначенных кружочками городов новую группку таких же ребят, чуть разнящихся цветом волос, оттенком кожи, речью – и я вновь стал частичкой многоликого мира, я и не переставал ею быть, но вот как-то забылся на время в холоде и снеге, зато теперь впереди дорога, длинная-длинная сеть развилочек и перемен; посмотрим, куда меня вынесет на этот раз – чистая детская радость моя; до свидания, моя усталая родина, я вернусь потом, а сейчас маленькие каникулы, самоволка, притворяшки, можно?
“Prosze, jedno pivo”, говорю я тараканистому буфетчику, ясно и громко.
Краков.
Вот ведь идиот, надо же было выбрать такое место – Rynek Glowny…
Где, под сводами древних торговых рядов, или у пышного памятника посреди площади (все, что вспомнилось мне из Кракова десятилетней давности) я должен найти Яну. И времени ругать себя у меня достаточно, потому что уже несколько часов подряд я ношусь по краковскому центру, заглядывая в лица рыжеволосым туристкам. Которых тут очень много, толпы туристок, и похоже, что рыжий – цвет сезона. Старый город забит ими. Крутобедрыми, гололягими, стрекочущими на немецком, французском, чешском, венгерском, итальянском, русском, английском, испанском. Черт бы вас подрал, мне нужен всего один оттенок рыжего, слышите, и перестаньте наконец галдеть и бегать!!! Ноги уже устали от ходьбы, в затылке ломит от верчения головой, иногда начинает моросить и я сажусь на скамейку под деревом, с пивом, посматривая нет ли полиции…
Ошалев от туристов, сувенирных ларьков и всего этого старинного камня, который мне совсем безразличен, такая залапанная красота, средневековый Мак-Дональдс без тайны и стыдливости, не то что настоящий Львов, я сбегаю из центра и еду на другой берег Вислы, на вихляющемся трамвае, чтобы посмотреть на озеро, о котором рассказали во Львове, как его… Zakrzowek?
Где, действительно, все что надо для сегодняшнего ночлега: поле, заросли орешника и бузины, дубы, вязы, развалины стены – а за ними длинное озеро среди белых скал; я нахожу крутой спуск по осыпающейся известковой крошке, спускаюсь, раздеваюсь и захожу в теплую мутно-молочную воду. Оттолкнувшись от подводного камня в водяную бездну (глубоко!), я плыву и чувствую как усталость, пот и тысячи километров пути смываются ласковым молоком… А потом сижу на берегу, опираясь босыми ступнями о нагретые камни, курю украинский «Арсенал» и жмурюсь на солнце – лень, тишина и благодать
но в моей голове вдруг вспыхивает очень четко: бродящая по этому Rynku Turisticznemu Яна, почему-то в красном, в отчаянии высматривающая меня среди толп бородатых очкариков и я несусь назад мимо скал, рощ, лугов, пригородных домиков, рекламных щитов, бензиновой заправки, широкого проспекта с многоэтажками; трамвайная остановка; двадцатиминутное мотание в трамвае – и снова осточертевший Rynek, никого (верней, тысячи не тех), вот ведь черт, ну сколько можно.
Начинает темнеть. На ступеньках памятника молодняк с джамбеями и флейтами и я обхожу вокруг несколько раз – лиц почти не видно. Снова дождь и я с думаю о том, что в темноте сухого места уже не найти, а пленка моя мала для двоих. Янка, где ты? Что случилось? Усталая тупость.
На площади уже вечерняя толпа, медленней и шумней дневной, музыка из ресторанов, церкви и фасады домов залиты матовой подсветкой; на сколоченных подмостках идет обучение старинным танцам, несколько ряженых в средневековое и учитель-француз с переводчицей: “Et maintenant: un, deux, trois, quatre – tout le monde tournent!”. Я сижу возле кафешки на отшлифованной веками усталых задниц ступеньке и смотрю на часы на соборной башне. Время 22.20. Последняя надежда – поезд из Братиславы в одиннадцать вечера.
В темных углах вокзала копошатся, пристраиваясь на ночь, бездомные. Под расписанием сидит, подстелив коврики и изучая свои “Let’s go Europe”, стайка юных американцев, под охраной полицейских с цепкими глазами. 22.45.
Мелкий узор перронной плитки мечется под ногами, туда, обратно.
Двадцать-два-пятьдесят-бесконечное…
Увидев широкий лоб локомотива, я почему-то опускаюсь на скамейку с равнодушным видом – через пару секунд, не выдержав, вскакиваю.
Первая волна качающихся в разнобое голов – Яны нет.
Несколько запоздалых пассажиров на пустом перроне…
Ярко-красный пуловер и рыжий всплеск волос над обращенным к кому-то (вне фокуса) лицом. Кивнув на прощанье, Яна поворачивает голову, смотрит вдоль вагона, находит, вспыхивает улыбкой и быстро идет навстречу.