«Миша?!? Тот самый Миша, который был в Петербурге?»
«Смешная какая фраза», думаю я, протягиваю руки и прижимаюсь щекой к спутанным волосам.
«… очень устал. Но сейчас все хорошо, Янка. Все хорошо»
Оранжевые сиденья на пустом перроне у погасшего мертвого поезда. Мы сидим и долго глядим друг на друга, молча. Блестящие улыбающиеся глаза, теплота губ, ладонь медленно движется по щеке и виску. Все хорошо.
А потом мы потерялись на вокзале. Совсем как я в Питере неделю назад, и тоже дождь. Только теперь, в который раз оказавшись у выхода на перрон, мы смеемся – и, держась за руки, снова ныряем в морочащие коридоры. И снова теряемся.
«Дождь везде по всей Словакии стопом нереально я села на поезд – а я бегал по площади и думал что никогда тебя не найду – и в Польше дождь на границе залило пути – мне сказали у вас фотография не так наклеена – говорят вода в Дунае поднимается – тошнит уже от туристов – жаль в Кракове нет метро с эскалаторами – зато есть светофоры – и скамейки – и церкви – хм, should we get married?[43]– Мишка ты здесь – я здесь Янка – …»
Где-то тут должна быть – ага, вот – камера хранения. Я вынимаю рюкзак и мы выходим из вокзала наружу.
Дождь затих, но темное насупленное небо напряжено и стиснуто в кулак.
Мы сидим на обросшей капельками парковой скамейке. Пахнет мокрой травой и летней городской ночью. У Яны есть тент, теперь дождь нам не страшен и можно на озеро. Но никак не оторваться от прижавшихся плеч и губ… Откуда-то выруливает полицейская машина, подъезжает вплотную, освещает фарами – мы молча смотрим на два неподвижных силуэта за лобовым стеклом темного чудовища – и оно, урча, пятится назад. Приводя нас в чувство. Надо идти.
Итак. Начинается мое долгожданное счастье. О котором я должен писать, сейчас, через полгода, промозглой московской весной. И через месяц после того, как я услышал в телефонной трубке: «Может, нам стоит остаться просто друзьями?», (“So – what do you want, Jana?” – “Maybe we could stay just - friends?”), опять по-английски, а ведь мы очень давно не говорили по-английски, долгие месяцы славянской нежности – потому что на английском легко шутить и смеяться, или убить любовь, язык лаконичной четкости чувств, в то время как наши языки так подходят для нежности – а еще, возможно, для завершенности круга, сомкнутого этой фразой: “Maybe – we could make this situation even more nice?” – “Maybe – we could stay just a friends?”[44]…
Нелегко же, однако, оказаться снова на этой скамейке…
… Я помню мягкость пуловера, стиснутого в пальцах, и щекочущее касание волос и их запах; и бледность лица в далеком фонарном свете (но в затененности щек угадывался румянец); и ощущение сияния, щедрого сияния нежадной души.
… когда мы шли по тропинке к озеру, мимо невидимой в темноте рощи – каждый шаг вдруг зазвучал хлюпающим хрустом и ты наклонилась, щупая:
“Ĉo že? What’s that? Slimci? Ulitki?”, и в твоем голосе были такие непритворные страх и боль, что я тут же начал убеждать:
«Что ты, что ты, это просто пластиковый мусор, я днем видел: тут мусор везде!» (неправда) – «пластик, пластик…», повторял я, и еще какую-то чушь, все что угодно, лишь бы тебе не было больно – ведь невозможно спасти улиток ночью на тропинке… Но мы пошли медленно и осторожно, на цыпочках, хотя тяжесть рюкзаков и прижимала подошвы к земле, и к хрусту.
Это чтобы пояснить, о чем это я – душа. Такая штука, которой больно от убийства.
А еще: твоя безмятежность
когда под начавшимся дождем (дрожащем на ресницах) мы искали и не находили место для ночлега – повсюду тропинки, или нет деревьев для тента, или ухабы, лужи; ноги промокли насквозь и я замолкаю, подавленный тем, что не могу найти места, где тебе было бы сухо, тепло и хорошо; смотрю искоса – никаких следов беспокойства
и потом, чудом найдя подходящую ложбинку под деревом – мы растягиваем на ветвях тент, расстилаем спальники; я разжигаю костерок из дымящих веток и ставлю котелок; и продолжаю молчать, от усталости и внезапной оторопи перед близостью ночи – ты, уловив неладное, спокойно говоришь:
«Может тебе хочется сейчас отдохнуть, ничего страшного, нормально, я могу просто почитать книжку», и даже зажигаешь свечку и даже расстегиваешь сумку, чтобы достать что-то красное и толстое, кажется, Салман Рушди на английском – конечно же, книжка остается на месте и я тянусь к тебе
к Яне безмятежной, наполнявшей меня покоем и уверенностью;
щедрой, сказавшей как-то: «Во мне хватит радости на двоих»;
безбоязненной, никогда ничего не скрывавшей из стыда или жеманства…
и кричащей сейчас, закрыв глаза, с искаженным любовью лицом.
Утром я поворачиваюсь к тебе и вижу стайку дредовых змеек, расползшихся по красному пуловеру (твоей подушке) и прикрывших лицо. Я прижимаюсь ближе к сонному боку чтобы заснуть опять, но поднимаю глаза и улыбаюсь: сотням улиток, окруживших нас – пятнышками темноты на зеленом просвечивающем тенте; едва приметными бугорками на древесной коре; ползущих, оставляя серые блестящие следы по черной ткани рюкзака – а самые бесстрашные уже устроились и на спальнике.
«Смотри, Янка, кажется, опять нужна акция по спасению улиток!», шепчу я и мы вместе наблюдаем, как осторожно ближайшая нащупывает себе путь рожками с двумя капельками на концах; я беру ее в руки и она, подобравшись, испуганно обвисает белесыми краями.
«Только не бери ее с собой во Францию, ее там съедят!», улыбаешься ты, достаешь фотокамеру, жужжание объектива – и это утро навсегда остается с нами.
Улитки осторожно собраны со спальника, мы закуриваем по сигарете и смотрим по сторонам. Как странно – сидеть невидимым и подглядывать. За поросшим высокой травой лугом тропинка, по которой прогуливаются горожане с колясками и собаками, или неторопливые пенсионеры, или обнявшиеся парочки: одна из них отходит с тропы и садится на пригорок неподалеку, не подозревая о сочувственных глазах. Надежно спрятанных листвой и зеленым тентом, нас не видно.
“Pod’, dame si ranajki” (завтрак)
Бутерброды из белой холщовой сумки и котелок чая.
«А ведь это первая ночь, когда мы одни», говорю я, вспоминая Питер и тесный шепот под яновым мезонином.
«Ага, только деревья. И улитки»
… Деревья подмигивают быстрым перебором листвы, пробуя под вдруг налетевшим дождем все оттенки зелени и шорохов. Уютный перестук капель о тент. Порыв ветра окропляет расплескивающимися бусинками наши разгоряченные плечи и лбы…
… Я лежу обессилено, придавленный твоим влажным и жарким теплом и чувствую, как шорох капель и листьев сочится сквозь глазные впадины в мозг и заполняет его клубящимся зеленым туманом. Дождь постепенно стихает. Твое дыхание тоже, превращаясь в неслышное, мерное нарастание и падение тяжести на моей груди.
Осторожным полуоборотом я освобождаюсь и тянусь к пачке сигарет, отброшенной случайно в траву и уже запотевшей под пластиком, обросшим крошечными капельками.
«I don’t feel like sightseeing[45], может лучше пойдем вокруг озера погуляем – там, вроде, лесок?»
“But I do. I’ve never been to Krakow”[46]
Каменистый берег озера. Вновь показавшееся солнце. Мы встаем с камешка, на котором обсыхали после купания, и идем к трамвайной остановке. Проспект разбегается по сторонам рядами рекламных щитов – таких ярких после мягкой зелени луга.
На остановке чистенькая седовласая пани вдруг начинает возмущенно жевать губами, глядя на нас, сидящих на ограде и смеющихся. И говорит что-то, непонятое ни с русской, ни со словацкой стороны. Наверное, что непристойно так себя вести на улице в католической Польше.
44
Может, нам сделать эту ночь еще более красивой? - Может, нам стоит остаться просто друзьями?