С Матиасом мы расстаемся уже в темноте, около Геры. На прощанье он отдает нам сумку еды.
«Может – спать? Смотри, уже поздно, вряд ли ты сегодня успеешь до Кельна». Я не спешу.
«Я хотела бы попытаться. Давай еще поспрашиваю». Яна спешит.
Никогда я еще не ездил стопом так легко. На этой станции (и на всех следующих) Яна деловито ходит между машинами и наклоняется к их окнам, оперевшись о крышу: “Fahren Sie…?”; потом, часто кивая и улыбаясь на прощанье, отталкивается и спешит к новому окну; я же сижу около рюкзаков и курю сигарету за сигаретой; а позже, уже в машине, сажусь сзади и разглядываю пейзажи за окном, или просто сплю, пока Яна занята немецкой беседой.
Некоторые лица заранее исключают вопрос: самодовольная или брезгливая складка губ; всевозможные признаки ожирения лица и души; чопорная подтянутость, холод, холеность; слишком мрачный или слишком испуганный взгляд. Но бывают и промашки.
Замерев на секунду перед красным вольво и распознав за лобовым стеклом верную неудачу, Яна идет дальше и спрашивает у группы молодых немцев за столиком, не могут ли подвезти. Нет, не могут, но из вольво вылезает и подходит к нам невысокий плотный мужчина лет пятидесяти, в белой рубашке (светящейся из полутьмы) и спрашивает, куда нам ехать.
Чтобы усадить нас, он, услужливо суетясь, разбирает заднее сиденье, заваленное вещами.
Вначале он разговаривает с Яной по-немецки; я же уступаю усталости и, оперевшись локтями о спинки передних сидений, долго смотрю на горящие зеленые цифры в окошечке радио, бормочущего высокими дурашливыми голосами и гремящего музыкой; потом откидываюсь и смотрю вперед, на две освещенные полосы, вырванные фарами из темноты; на улепетывающие от нас огоньки, скачущие с одного отражателя на другой; на ровное покачиванье красных и синих огней передних машин. Мерный приглушенный кабиной гул в ушах.
Эта онемение чувств прерывается водителем, обернувшимся ко мне с вопросом, про Россию. Экономическое положение. Президент Путин. Перспективы.
С трудом вытолкнув из горла немоту, я отвечаю.
Что-то в его голосе – нет, не злое, но очень утомительное. Плавающие, громоздкие кубы, сталкивающимися с негромким и внушительным стуком. Голос телевизионного чтеца.
«В Германии», значительная пауза, «тоже есть множество проблем в социальной сфере. С этими проблемами я хорошо знаком, потому что я социальный работник. Но последнее время у нас принимаются хорошие законы», и он подробно рассказывает, сколько денег получают немецкие родители за каждого родившегося ребенка.
«Наверное – он хороший человек», уговариваю я себя. «Социальная работа – это значит помогать бедным. Просто ему трудно говорить на чужом языке…».
Проблема безработицы. Проблема незаконной иммиграции. Проблема пенсионеров.
«Но последняя тенденция в федеральном законодательстве такова – переложить нагрузку по содержанию пожилых людей с государственных домов престарелых на плечи их родственников»
«И как же это – удается!?!»
«Материальным стимулированием. Сейчас детям выгодно заботиться о родителях, потому что за это они получают существенную материальную помощь от государства»
Я замолкаю. От долгой дороги, от неровной езды водителя, или еще отчего, меня начинает мутить – гадкая извивающаяся змея, сжавшая кольцом желудок и тычущаяся требовательно в горло. Через час полуобморочного скрюченного сидения – большая станция перед Эрфуртом.
«Похоже, вам придется тут заночевать. Если хотите – я с удовольствием пригласил бы вас сегодня к себе домой – я тут неподалеку…»
Мы коротко переглядываемся и сразу же:
«Нет, спасибо, было бы отлично, но мы спешим, к сожалению. Danke schön!»
“Bitte schön. Gute Reise!”
Последний обмен улыбками и я обессилено опускаюсь на скамейку. Яна садится рядом. Я обнимаю ее и прижимаюсь щекой к склоненной макушке. Очень уж хочется дотронуться до чего-то человеческого.
Чешский шофер говорит нам, что утром едет в сторону Кельна. Но выезжает он в 6 утра.
Мы сидим под навесом ярко освещенной заправки. Яна задумчива, и даже немного хмура – видеть ее лицо без улыбки очень странно – я рассматриваю исподтишка – незнакомое лицо.
Машин нет.
«Я должна позвонить», говорит она решительно и встает.
Обернувшись, я смотрю сквозь стекло, как Яна говорит по телефону.
Вернувшись, она садится возле меня и говорит:
«Ты прав, сегодня шансов нет. Пойдем спать, а завтра уедем с чехом. Но, прости, я хочу быть уверенной – я поставлю будильник…»
«Хорошо»
«А ты?»
«Я провожу тебя до Кельна и поеду дальше во Фрайбург, потом во Францию. Так тебе будет безопасней»
«Но это же крюк в пятьсот километров»
«Неважно. Я хочу провести этот день с тобой»
«Спасибо, Мишка»
Над головой звезды, надо же – дождь кончился.
Мокрые листья липнут к лицу и одежде, а невидимые колючки цепляются за колени. Мы забираемся в кусты недалеко от дороги. Очень шумно – машины частят мимо свистящими волнами – но лес огорожен проволочным забором, и выбора нет.
Тент и зажженная свеча превращают все это в дом. Я облокачиваюсь на рюкзак и закуриваю сигарету.
«Завтра в это время я буду уже один…»
Яна смотрит на меня с брезгливым удивлением и говорит, по-немецки; ну что ж, подходит:
“Mazochizmus”
В общем-то, и правда мазохизм – и я чувствую, как мечутся в воздухе эти мои зряшные, непристойно лишние слова, пытаясь спрятаться в прошлом. Но все же – краткая вспышка обиды, и я говорю то, о чем думал сегодня в пути:
«Думаю, не стоит мне ехать в Италию…»
Тишина, раскачанная ревом машин.
«Мне кажется, нам будет тяжело и ничем хорошим все это не кончится…»
“Но я хочу тебя снова увидеть…”, тихо говорит Яна, глядя на меня.
Я молчу, а потом говорю:
“Если ты хочешь меня увидеть – я приеду”.
. . .
“I know that all that time you were waiting me to tell you: “I leave Stefan”. And, believe me, I was really thinking about it. Thinking that maybe I should also change my life and go with you to France. But I am continuing to Köln. I feel like I have to. I have to see Stefan, talk to him, and then decide. We will see each other in Italy. Now I am going to Köln”[65]
Я пробую спастись в огоньке свечки, но слишком уж он мечется и к тому же опасен: взгляд не держится на клинышке пламени и притягивается двумя его блестящими отражениями в нерешительных, требовательных, вопросительных глазах. Я должен что-то сказать?
Чтобы избавиться от этих глаз, я откидываюсь на рюкзак и смотрю вверх, на ветки. Черные, на грани видимого свечного мира, накрытого куполом попятившейся от поднятого взгляда темноты. Хочется лежать и смотреть на ветки.
Не получается, потому что очень надо, чтобы Яна не плакала.
«Ну, что ты… мы встретимся в Италии… а потом поедем вместе во Францию… А осенью – поедем в Турцию – у меня там живет друг… а потом еще куда-нибудь… представляешь – все время на дороге, как сейчас?»
Ну что я говорю, ведь мы оба понимаем что это совершенно несбыточная, небывалая чушь, но я в нее почти верю; кажется, веришь и ты, потому что вдруг поднимаешь совершенно улыбающуюся голову, ни следа слез: «Ух ты, но во мне сидит сейчас такая моя немецкая Яна, my inner German Jana, которая говорит: «Через год, когда закончишь университет!»; а потом, я начинаю тебя раздевать, зная, что это точно поможет и никакие слезы будут невозможны; а ты с готовностью поднимаешь кверху руки; всегда готовая любить, тут уж никогда никакой осечки, loveable Jana; и мы прикрываемся от ночной влажности спальником и радостно и нежно, хоть и недолго из-за усталости этого ебанутого автостопного дня со всеми его наводнениями и несчастными бедолагами, тычемся своими знающими уже друг друга улыбчивыми телами, а потом опять бормочем засыпая – да, чушь; но сейчас это не важно, vobec nie vadi nič, Janka; мы засыпаем тесно и так спим до самого утра, до противного бибиканья твоего маленького электронного будильника; уже пять тридцать; пора вставать и ехать…
65
Я знаю, все это время ты ждал, что я скажу: «Я уйду от Штефана». И, поверь мне, я действительно думала об этом. Я думала, что может быть я тоже должна изменить свою жизнь и поехать с тобой во Францию. Но я еду в Кельн. Я чувствую, что так надо. Я должна увидеть Штефана, поговорить с ним и потом решить. Мы увидимся в Италии. Сейчас я еду в Кельн.