лицо Штефана и мой недобрый взгляд, подмечающей изъяны и что-то немецкое, рыбье в складке губ, но потом: его спокойствие и уверенность, заставившие меня впервые почувствовать себя – вором. (“This is Misha from Russia” – “This is Stephan” – и мы обнимаемся, почти искренне).
Яна: «Пойдем к нам?» (и мой внутренний крик: Зачем?!?) – но почему-то я покорно иду, ведь это так просто сказано, будто все – просто, и мы идем долго, куда-то вверх – Яна и Штефан впереди, мы с Жуком сзади...
приходим, а там под тентом тот самый немец, у которого я спрашивал дорогу.
«Познакомься, это мой друг из Вены, Ян» (Ян, Яна – имена этого лета)
«Постой, это ведь у тебя я…?»
«Ну да», с легкой улыбкой, «ты мог бы просто спросить меня, где Яна!»
еще одно невозможное совпадение -
Яна рассказывала мне: «Мы были вместе, потом расстались, но какое-то время нам пришлось жить в одной комнате и спать на одной кровати, пока Ян не нашел жилье – было тяжело» – у него мягкий неторопливый голос – а он мне нравится, такой тихий и улыбчивый…
хохочущий урок словацкого для Яна:
“Just repeat it: mokry a studeny zadok! hahaha!”[94] (я тоже смеюсь, гордый славянской посвященностью) – Ян, посмеиваясь, записывает в тетрадку
… у костра (я заворачиваюсь от ночного холода в свой дурацкий оранжевый халат), сгрудившись от начавшегося дождя под тентом, мы разговариваем и смеемся (отгоняя призрак предательского молчания), и мне даже иногда кажется, что все нормально, сидим вот… только почему-то Яна с той стороны костра, освещенная мигающим светом, и совсем не смотрит на меня, как странно…
. . .
Поздно, все разошлись и остались трое. Штефан с Яной, тихо разговаривающие по-немецки - и я.
Яна встает и уходит в палатку.
Тишина.
Одинокий барабан вдали, треск костра и смех проходящей парочки.
Дождь слабеет.
Штефан откидывается назад и лежит, подложив руки под голову.
Возвращается Яна и мы молчим втроем.
Наконец Штефан встает, говорит что-то Яне, потом смотрит на меня.
“Sleep dry”[95]
и уходит в палатку.
. . .
«Хочешь, пойдем погуляем, Мишка? Тут красиво»
Конечно, хочу.
Мы выходим из освещенного костром круга во тьму, ослепившую, но быстро рассеянную лунным светом.
серебряно-белый луг, темная лента дороги и резкая луна. Висящий в ложбинах туман карабкается на кроны деревьев, слоистыми лохмотьями плывет над лугом. Завтра полнолуние.
Яна наклоняется и протягивает мне ладонь с темными ягодками.
“Pozri, ĉierniki!»
Я собираю ягоды губами и мы идем дальше, молча. Иногда наклоняясь над кустиками, и ягоды брызжут на язык кисло-сладкими капельками.
Вначале у тропы белеют еще одиночные конуса типи, потом стоянки заканчиваются и мы выходим на вершину, садимся на холодную траву, лицом к посеревшему уже востоку над горной цепью, и смотрим.
“Krasne, ne?”
«Да, красиво»
. . .
«Извини, может, я зря позвала тебя к нам. Я думала, все будет хорошо. Знаешь, я всегда думаю, что будет хорошо. Я так устроена, наверное»
«Штефан знает? Скажи – для меня это важно»
«Да. Я ему сказала»
«И?»
«И он стал молчать. Ничего не спрашивал. Просто замолчал. А потом вел себя обычно, и мы больше об этом не говорили»
«Я бы сделал так же. Наверное, он смог бы стать моим другом… Если бы все было по-другому»
. . .
«Я понимаю, что это глупо… но, может, мне лучше уехать?»
«Я не хочу, чтобы ты уезжал!»
. . .
«Да я здесь со Штефаном… И я не хочу тебя терять! Ну, почему тебе всегда нужно все сказать!»
«Потому что я не верю в обман. Потому что так устроен я»
«Есть только один выход – заставь его полюбить тебя!»
Я обнимаю ее за плечи и мягко говорю: «Не для меня, Янка»
. . .
“Our hearts are broken anyway”[96], шепчешь ты.
А я молчу, потому что не умею говорить так.
. . .
Брызжущий из-за горы рассвет гаснет в цепляющейся за можжевельник туманной дымке.
Наши пальцы измазаны черникой.
На следующий день, после нескольких часов сна (у костра, завернувшись в халат и найденный кусок пластиковой пленки) (quite dry[97]), я забираю свой рюкзак и ухожу.
«Слушай, а вот в Италии ты нас порадовал, вот думаем, вообще – бодрый чувак!»
Это Таня с Мишей, в Берлине, через два месяца.
Я удивился (и позавидовал этому «мы»; это очень хорошо: «мы думаем», дается только настоящим, многолетним сиамством).
На самом деле я просто хотел отвлечься от того тяжелого и некрасивого положения, в котором оказался. К тому же, в мишином типи меня всегда легко было найти…
Яна: минуты ворованного счастья
мы лежим, откинувшись назад, подальше от набившей типи толпы, и тихо разговариваем, вытянув промокшие ноги к огню...
Не хочу!
Заканчивать надо эту книжку. Потому что она давно превратилась в крик почему? неинтересный никому, кроме меня самого, потому что с недавнего времени я потерял власть над словами, потому что это вредно для здоровья, в конце концов. И еще ради остатков самоуважения.
Я хотел написать:
о том, как мы встречались и расставались – четыре раза за эту осень.
о том, как весь мир отражал мои радость и тревогу, о потоках воды, лившихся с неба несколько недель – я не понимаю как это работает, но суеверно думаю так: дожди обернулись наводнением, затопившим второй раз за лето – на этот раз Южную Францию (между домом Жоэль и типи разлилась река, а я сидел и писал письма – и заметки для будущей книги – которая, казалась мне, будет чем-то небывалым, искренним и прекрасным – слепок жизни и Яны).
о том, как случайно наткнулся на Яну и Штефана на горячих источниках Баньо Петрольо, и прятался, потому что с меня было довольно; как, глядя на них издалека (две чем-то схожие фигурки, обе в красном, держащиеся за руки и смеющиеся) я подумал вдруг: «а ведь красивая пара, все-таки» – и на следующий день уехал
о том, как я ждал, долго – и пытался читать между строк писем – и потом – в Клермон-Ферране, просидев несколько часов на церковных ступеньках, дождался, Яну, приехавшую стопом из Парижа – увидел издалека красный промельк
о том, как мы сидели на стене возле дома Себастьяна в Оверни, в той маленькой деревушке, помнишь? к нам вышел сосед, старый французский партизан (Себастьян: “Chaque fois q’ il vois les touristes Allemandes, il dis: “Il faut pas que ils viennes ici!”[98]); он поднял глаза и в них была – старость. черт, как мы были счастливы тогда
о севеннской реке, где мы любили друг друга на камне над водой, под остывающим вечерним солнцем
о просторном ночном небе в саду Жан-Пьера
… о том, как, проводив Яну до Нима и вернувшись, я увидел груду одеял – сохранившую очертания двух тел;
две недели я мотаюсь по всей Европе (Нант – Париж – Фрайбург – Мюнхен), растерянный – потом приезжаю в Вену, холодно
и вижу из окна вагона, въезжающего на станцию Ober St.Veit (замедляющиеся рекламные щиты) – сидящую на скамье фигурку, красная дубленка и рассыпавшиеся рыжие волосы, красиво.
ты ходишь в университет, я – в русское посольство, пытаясь получить разрешение вернуться в Россию, а в саду дома – желтые опадающие клены, листья шуршат под ногами, пар дыхания окутывает каждое твое слово
95
«Смотри не промокни» или «сухих тебе снов» или еще как. Мне показалось двусмысленным, возможно, зря.