Бездомные французские старики смотрят на них с изумлением.
16.09.02. Мы уезжаем из Cazavielle.
Жоэль, фальшивое: “Bon journeé, Micha!” – и меня в последний раз передергивает от отвращения.
Жан-Пьера дома нет, но дом «захвачен» – Матиас, Матильда (сын и дочь), Мехди, Изабель – мы сидим и пьем pastis из жан-пьеровских запасов. Гарик прикалывается: “Tu imagine, il va rencontrer sa copine a Paris, sous l`Tour d`Eiffel de merde?”[102]
Вечером в Сан-Жан, к Мардж… Камин. Идиллические родители. Братья и сестры. Снова Африка. Как же здесь, все-таки… умилительно,ну, правда.
(и Люк говорит: “Ах, так вы из России? Я был как-то в Чехии и там меня сильно напоили бехеровкой")
а потом все накурились гашиша и Мэй с Мардж долго разучивали что-то на двух мандолинах (медленный зависающий звон струн), и мы еле выбрались в час ночи…
Иногда (как вот сейчас, лежа в чуть покачивающемся гамаке в саду и смотря сквозь дубовые ветви в небо), я начинаю ухватывать какой-то смысл (бессмыслицу) во всем, хотя и знаю, что это исчезнет, стоит отвлечься хоть на пару секунд – но сейчас я чувствую все – ясно и сильно, чувствую ткань жизни как одно целое. Объяснить это целое я не могу. Но, пока опертая о деревянную перекладину голова закинута к небу – я понимаю.
застывший, расползающийся разум (ну, или что там, за глазными яблоками и немножко наверх) совпадает с жизненной материей.
Вдруг, откуда-то, в моей голове возникают слова «внутренняя тишина». Я произношу их вслух: внутренняя тишина. И она приходит.
16.09.2002. Утром – едем к Жан-Пьеру. В Андюзе я выхожу, посмотреть почту…
улицы занесены тонким слоем песка, обочина размыта и потрескавшийся асфальт свисает над вымоинами. Витрины магазинов в грязных разводах. Разбитые окна. Разбитые машины, в некоторых – торчащие оборванные провода магнитол. Военный патруль на улице (от мародеров). Затопленный супермаркет (говорят, все вынесло наружу и весь городок вышел грабить).
Телефон не работает, но есть неткафе с кабельным интернетом. Письмо: давай-скорей-встретимся-я-буду-звонить-скажи-когда. Пишу, что буду ждать звонка у Жан-Пьера… И сижу весь вечер на террасе перед закрытым домом, из которого раздаются звонки. Жан-Пьер не приехал.
Мы ложимся спать, кинув спальники у каменной ограды, между двух оливковых деревьев; посреди ночи я просыпаюсь и смотрю на небо, постепенно затягиваемое тучами (звезды гаснут одна за другой)…
17.09.02. Будят нас комары. Гарик разводит костер, ставит чайник, но начинает капать дождь и мы решаем, не спросившись Жан-Пьера, ставить типи.
После обеда Гарик с Мэй уезжают в Cazavielle на несколько дней, закончить дела и забрать вещи, я еду с ними до St-Hippo проверить почту, ничего, и пишу отчаянное письмо про катастрофы, про Андюз, покрытый серым песком, с разбитыми витринами, и прошу: звони, Янка! Don`t give up…
возвращаюсь стопом.
Приезжают Жан-Пьер с Аньес («Извини, мы тут без тебя…» – «Конечно»), и я забиваю колышки типухи, теперь уже крепко и окончательно.
...Отойдя ненадолго, я возвращаюсь и вижу у типи Аньес с телефонной трубкой в руке, она заканчивает разговор, потом оборачивается: «Ох, ты здесь, а я думала – ушел… Это тебя. Звонила какая-то девушка, по имени… Забыла» – «Яна?» – «Да… Я сказала ей, чтобы она позвонила позже» – “Merci, Agnies”.
Весь вечер я вожусь по хозяйству, натягиваю полог, складываю из камней очаг, и жду.
на горной террасе, обрывающейся в протяжный закат.
18.09.02. День ожидания звонка, и я пишу лежа в гамаке обо всем, что произошло за последние дни. Остаться одному – хорошо.
Когда-нибудь, наверное, зимой, я достану этот блокнот и стану разбирать строчки, и снова окажусь тут, как странно.
Жан-Пьер: резкое галльское лицо, непричесанные седые кудри, язвительная усмешка, юная порывистость движений – и бледные старческие ноги в шортах, расчерченные синими венами, которые я вдруг заметил сегодня.
ночью меня будит холодное покалывание капель на лице, и я встаю подвязать под дымоходом треугольник и сдвинуть шесты клапанов.
19.09.02. В кармане купленных на барахолке штанов я нахожу 200 старых франков, и мы едем с Томом в Алес, менять. Старый, раздолбанный, грязный и, чувствуется, любимый вольво семидесятых. Том хороший, спокойный и улыбчивый сын севеннского фермера…
Возвращаемся. Яна звонила пять минут назад.
Merde, alors.
20.02.02. Утром я сижу у дома и жду.
В одиннадцать Аньес передает мне трубку. Яна в Генте, завтра едет в Париж, а оттуда сюда, на Юг.
«Приезжай. Тебе здесь понравится».
(сижу на каменной изгороди, лицом к смазанным полуденным маревом горам, повторяющим извивы голоса в трубке)
С Мэй в Lassale:
перед мэрией, на тенистой аллейке с зелеными облупленными платанами, играют, катая по земле шары, местные деды. В беретах, при усах, все смешные, Громкий вскрикивающий разговор (обсуждение важнейшего броска). Французские всплески рук.
на каждой каменной изгороди, на каждом щербатом каменном столбике, старинной вывеске boulangerie и свернувшемся кошачьем колечке – Франция, настоящая, деревенская, милая.
Ночью, в типи: лунный свет падает из дымохода на погашенную свечу. Молочное, прозрачное сияние, странные тени листвы на ткани, черные полосы шестов на бледном фоне неба; я не могу спать. Порыв ветра сдвигает дверную ткань, открывая щель, из которой сквозит ночной холод. Я встаю и выхожу наружу.
Над головой громадная безумная луна. Мир, пораженный застывшей фотовспышкой. Ярко-белые камни изгороди, черные узкие листья оливковых деревьев, резкие злые тени. Призрачность земли с поникшей от росы травой и два конуса типи: один, светлый, с пучком шестов – и стелящийся от него по траве второй, чернейший. Как хорошо, что я не сплю.
Пронзительно холодно, и я возвращаюсь к очагу, думая, как это записать, и засыпаю; а записываю сейчас, в кафедральном соборе Клермон-Феррана, ожидая Яну…
27.09.02. Овернь – Севенны
у Себастьяна, в старой овернской деревушке, и ты смотришь по сторонам восхищенно, пытаясь увидеть сразу все. Мы сидим за столом с Гариком и Себом, ты сказала что-то детское, заставившее их усмехнуться, а я все держу ладонь на твоем плече, пылающее пятно под вспотевшими пальцами
замок на горе, и пустой двор с двумя шезлонгами у фонтана – откуда нас со скандалом прогоняет тетка
трасса на Юг (сердечко, пририсованное в углу таблички Alés )
пожилой фермер с грубоватым обветренным лицом и улыбчивыми уголками губ, едущий по сказочно красивому Corniche des Cevennes – провозит нас дальше своей деревни, чтобы нам меньше идти
синяя темнота – мы спускаемся пешком с горы – остро пахнущая Югом ночь
. . . огонь освещает плетеный сундук в углу, backrest[103] из ивовых прутьев и черный на фоне пламени силуэт треноги с чайником – я смотрю на все твоими глазами, ты говоришь:
102
Прикинь, он собирается встретиться с подружкой в Париже, под этой дерьмовой Эйфелевой башней?