Я прислоняю рюкзак к стене и облокачиваюсь на него, присев на корточки, курю и смотрю. Проходит пара цыганских девчонок лет пятнадцати, заходят на станцию, обводят внимательными глазами зал, и уходят куда-то громко тараторя. Подъезжает нахально дорогая машина, из нее вылезает коренастый мужчина в спортивном, и, не переставая говорить по мобильнику, идет к банкомату, бросив подозрительный взгляд на меня. Откуда-то, похоже, из пивнухи, появляется группка украинских парней, которые стоят, матерясь, покуривая и заплевывая ступеньки, пока не подходит человек в форме, и не говорит им на словацко-украинской смеси, что надо срочно пойти и что-то там разгрузить.
Тоскливо и странно здесь. Конец мира.
Из записной книжки.
Здесь кончается один мир и начинается другой. В том мире, так далеко позади, что трудно и представить: зеленые хребты Аппенин, мягкие горные волны французских Севенн, где и сейчас, наверное, пахнет южной ночью, горит огонь в типи у Гарика и в высоком доме на горной террасе посмеивается за стаканом вина Жан-Пьер; коричневые застывшие поля, белые коровы и изогнутые ветви тополей, склонившиеся над каменистыми речками Оверни; сады Вены и маленький домик на Ягдшлоссгассе, где на втором этаже по лестнице налево комната с большой деревянной кроватью, подле которой стоит подаренное мною фото с картиной Гарика, сидят двое плюшевых мишек, и, когда Яна приводит тех, кого любит, зажигаются свечи; и, в часе езды от Вены, другая комната, окрашенная в светло-желтое, в тихой и милой Братиславе, в квартире, где нормально улыбаться друг другу и смеяться, собравшись вечером за столом.
Другой мир, по которому несется сейчас мой поезд, начинается таким же темным и грязным местом, которое называется Чоп. Где-то там, так далеко впереди, что трудно и представить, город из прошлого Питер, повернутый лицом к небу, и Москва, откуда я родом, нетронутые леса, сосны и озера. В мире этом есть большие заснеженные пространства, где очень тихо и хорошо зверям. Люди здесь очень часто злые и жадные, много пьют, и от этого обычно становятся еще злей, и редко улыбаются, но некоторые из них способны на очень неразумные и красивые поступки, и бескорыстно безумны. Из-за этих людей, а также из-за безграничных заснеженных пространств, где очень тихо и хорошо зверям, я считаю этот мир своим.
Записано в поезде Львов-Москва, 30 ноября 2002 года, спьяну.
Я возвращаюсь в зал, подхожу к кассе спросить, сколько стоит билет до Украины, и кассирша презрительно цедит с мадьярским акцентом: «Шэстдэсят»
Ждать мне тут два часа.
На скамейках сбились в кучку украинские тетки со здоровенными полосатыми баулами, говорящие друг с другом шепотом и испуганно посматривающие по сторонам, на враждебный чужой мир. Я смотрю на них, на все то некрасивое, что особенно бросается в глаза после нескольких месяцев отвычки, потом мне становится стыдно своей заносчивости, и я тащу свой рюкзак к ним и сажусь рядом. Они с недоумением косятся на меня. Чтобы все стало ясно, я спрашиваю по-русски:
«Извините, а вы поезд на Чоп ждете?» (как будто есть еще какой поезд вечером из Черны).
Они подтверждают, по-украински.
На последние кроны я покупаю бутылку пива, кофе из автомата, потом стреляю сигарету, и жду. Уже через час наш поезд подают на перрон. Тетки, бестолково суетясь и пересчитывая баулы, загружаются в вагон, следом и я.
Черна над Тисой – Чоп.
Через двадцать минут подходит словацкий контроль. Заискивающие голоса в соседнем купе, которые заставляют меня сжать зубы от стыда и злости, и ироничные смешки пограничников. Я тоже немного нервничаю, потому что срок бумаги на возвращение, выданной в мюнхенском консульстве (со смешным текстом «Шараев Михаил Георгиевич возвращается в Российскую Федерацию», и рядом то же самое по-французски, с ошибками), заканчивается через четыре часа, а ехать мне до России не меньше суток. Лишний день (и ночь!) в Братиславе был важней любых пограничных неприятностей. Но все проходит гладко, пара вопросов, где да как, и – шлеп печатью по бумажке.
Поезд трогается и медленно едет к мосту над Тисой. Я смотрю в окно и пытаюсь заметить границу. Раньше это было всегда так: несколько рядов колючей проволоки, расчерченная на полоски граблями песочная полоса, прожектора, вышки, темные солдатские тени, и звенящий лай собак, иногда я удивлялся сколько же здесь может быть собак, каждый метр по собаке… Большая зона. Сейчас всего этого не видно, слишком темно. Проезжаем один, особо яркий прожектор и мне думается – вот оно! но нет, столбики все еще маленькие, и вон какая-то служебная табличка на латинице. Еще минут через десять поезд притормаживает у освещенного перекрестием прожекторов бетонного здания, у которого прохаживаются солдатские фигурки в бушлатах и ушанках. «Зона мiтного контролю». Украина.
Вот теперь действительно можно ожидать неприятностей. Просроченная бумажка явный повод для разборок с намеками на взятки и прочей отвратительной ерундой. Но приходят две очень вежливые, спокойные девушки, одна из них с крашеными в ярко-красное волосами, и говорят, «А, у вас справка! Зайдите, пожалуйста, к нам на вокзале». И проводят меня вне очереди через таможенный контроль, просят подождать, потом дают расписаться в какой-то книжке, вот и все.
Чоп.
Я выхожу в здание станции. От пограничной нервотрепки я забываю про все свои умствования про границы, миры и т.п., и просто спешу к кассе выяснить, на чем же мне отсюда уехать, и узнаю, что через пятнадцать минут отходит поезд до Львова.
И только потом уже, купив билет в общий вагон, я скидываю с плеч рюкзак и оглядываюсь по сторонам. Огромный пустой полутемный зал, человек десять народу, по стенам светятся пара кассовых окошечек, буфет и прилавок, где я покупаю в дорогу дешевые украинские сигареты. Все очень спокойно и сонно. И я улыбаюсь от облегчения, ну вот, одной идиотской границей меньше. И можно говорить по-русски.
На перроне стоит темно-зеленый львовский поезд, народу никого, только перед входом переминается с сигаретой в зубах молодой парнишка в шлепанцах. Приняв его за проводника, я протягиваю билет, он смотрит на номер вагона и говорит:
«Ага, тринадцатый, вам сюда»
Чоп – Львов.
Оставшиеся несколько минут я курю с ним, наслаждаясь неторопливостью его речи, потом залезаю в вагон, прохожу по темному проходу, никого нет, и занимаю верхнюю полку, вытащив спальник и сложив куртку удобным конвертом под голову.
Подходит опять тот же парнишка и начинает расспрашивать, откуда и куда. Я говорю: «Из Словакии», чувствуя неудобство сказать, откуда на самом деле. Никакие Франции и Италии тут немыслимы. Точно так же я буду врать поближе к Москве: «Да, в Карпаты ездил отдыхать…»
Поезд трогается.
«Ну и как там цены, в Словакии?»
Мы говорим о ценах, потом об армии, потому что выясняется что он только-только из армии, о работе, об украинских строителях в Москве, потому что там работает его брат, о том что менты заебали, суки, о ценах в Москве, и так далее. Мне неинтересно, но есть что-то привлекательное в его простодушной манере и любопытстве, да и вообще, после западной отстраненности приятно, что незнакомый человек так вот сразу начинает с тобой разговаривать. Но мне уже хочется пива, в одиночестве, чтобы действительно понять, где я.
По-своему он очень деликатен, извиняется что мешает, спрашивает, не хочу ли я спать, и обращается все время на «вы», забавно. Похоже, переехав эту границу, из детского блаженного лета я опять попал точнехонько в свои 36 лет. Заметив, что я уже посматриваю в сторону, он желает спокойной ночи и уходит.
Я открываю пиво и смотрю в окно, примечая увеличившиеся вдруг расстояния между выросшими домами, надписи кириллицей, и даже почему-то другой, желтоватый, оттенок электрического света. Но, в общем-то, там ничего особого не видно, темно.