Я выхожу покурить в тамбур, и когда возвращаюсь, на нижних полках сидят три девушки, с одинаково гладкими прическами, одинаково «по-модному» одетые во что-то блестящее, черное и розовое. И громко, задыхаясь от девчачьего восторга, трещат по-украински. Я понимаю, что посидеть спокойно уже не удастся, допиваю пиво и смиренно залезаю на свою полку. За окном маленькая станция в Карпатах.
В середине ночи меня будит гогот парней, подсевших к «дiвчатам», с полчаса я лежу без сна, и засыпаю опять.
Проснувшись утром, на подъезде ко Львову, в полной темноте. Я открываю глаза, в ужасе всматриваюсь в ничто, мозг отказывается работать, я умер? нет, я опять еду, почему-то мелькает – в Братиславу! нет, что-то не так… Я ощупываю полку под собой, и вспоминаю.
По странному наитию, я прижимаю подбородок к груди и отворачиваю ворот свитера. Майка моя еще слабо пахнет благовонными палочками. И Янкой.
Львов.
Шесть утра. Немыслимое запредельное время. Я вылезаю из поезда на львовском вокзале, брр, температура +3 после братиславских +12, и я мерзну в своей французской курточке.
На вокзале та же сонная немота бледно-желтого электрического света. В окошке обменника спит девушка, уронив голову на сложенные руки. С сожалением бужу ее:
«Доброе утро!»
И протягиваю свои последние 30 евро. Она смотрит на меня мрачным измученным взглядом, и отсчитывает положенные гривны. Как раз хватит на билет до Москвы, и еще немного на перронные бабушкины пирожки.
По странному совпадению, московский поезд? как в Чопе, отходит ровно через пятнадцать минут.
Я забираюсь в похрапывающий и стонущий вагон, влезаю на свою полку, дожидаюсь проводницу, показываю билет, и мгновенно засыпаю опять.
Львов – Киев.
Просыпаюсь я часов в двенадцать. Вагон забит.
В моем отсеке едут старушка с усатым сыном, схожие выражением терпеливого ожидания и неуютной скованностью движений, и такой же окостенелый дед. Иногда они обмениваются размеренными ватными фразами, но в основном молчат. Самые удачные попутчики, потому что мне хочется спокойно посидеть и кое-что записать. В следующем отсеке обсуждающие политику пенсионеры, дальше четыре неподвижно застывшие под одеялами женские фигуры, ближняя – старуха в пуховом платке, засунутом под шерстяную кофту и торчащем наружу на животе (выясняется, когда она, охая, ковыляет к титану за кипятком). Дальше компания краснощеких украинских строителей, едущих в Москву на заработки, с непременной курицей в фольге, уже постепенно напивающихся. Ряд ног в побелевших на подошвах носках. Покачивающийся ад.
Я сажусь за боковой столик, беру у проводницы стакан чая и пишу, в потрепанном уже месяцами путешествий блокноте.
Устав, залезаю на полку, пытаясь читать Чапека, но чешский, хоть и похож на словацкий, дается мне с трудом, сосредоточиться не удается, и я засыпаю, до качнувшего толчка остановки.
Житомир. На выходе из вагона я попадаю в гущу женщин с сумками, напористо предлагающих картошку, пироги, булочки, беляши, вареники, кефир, водку, пиво, воблу, сигареты, шоколадные конфеты, колбасу, ядовито-розовые игрушки, торты… С трудом выскользнув из толпы, я закуриваю сигарету, но замерзаю на трясучем холоде, не успев докурить. Строители берут водки.
Ко мне подходит старушка с варениками и вполголоса говорит:
«Мужчина, хочете вареников? По гривне отдам!»
Благодарный за ее сдержанность, я покупаю вареники, кефир и поднимаюсь в вагон.
Минут через сорок после Житомира двое строителей покачиваясь выходят куда-то, наверное, в вагон-ресторан, потом один из них возвращается, хватаясь за поручни и злобно бормоча что-то, и залезает на полку. Вскорости появляются двое ментов, волоча его спутника за скомканный в кулаке шиворот свитера, попутно спрашивают проводницу: «Ваш?», потом: «Где второй?». Тот вскакивает, и стоит, покачиваясь и сонно моргая. Мент толкает его в грудь назад, и (немного непоследовательно) орет:
«Спать, сука!»
Въехав в Киев, поезд изгибается длинной гусеницей, и мимо окна плывет разлив Днепра, окаймленного лесистыми холмами, среди которых белеют стройные колокольни Лавры.
Киев-Москва.
В Киеве я покупаю бутылку пива, выпиваю ее за своим столиком, немного пишу, а потом вспоминаю, что забыл купить сигарет.
По вагону идет грузная женщина, толкая тележку с водой, печеньем и пивом. Потом она почему-то застревает в середине вагона, загородив тележкой проход. Я подхожу, и вижу, что она уже пьет вытащенную из нижнего потайного яруса тележки водку, в компании лысоватых мужчин лет сорока.
«Извините, а у вас нет сигарет?»
«Нет», говорит одна, а один из мужичков говорит, с трудом выбираясь из-под завесы хмеля:
«Э… постой-постой… я тебе дам… я с тобой покурить хочу!»
«Ну, пойдем»
Пока он выбирается, цепляясь за ноги соседей, я выхожу в тамбур и жду. Он достает фильтровую «Приму», протягивает мне, и говорит:
«Ты мужик нормальный, я тебя сразу увидел. Это… покурить с тобой!»
Я вспоминаю, что уже встречал его в тамбуре, он спросил меня о чем-то, я улыбнулся в ответ, и это, наверное, показалось ему необычным.
«Я вот выпимший!», рубя воздух ладонью (ну, классика!). Потом, задумавшись «Но это не самое главное!»
«А что самое главное?», спрашиваю я.
«А то, что… постой! Я вот нормальный мужик, ты тоже, а пацаны эти… хуй ли… пацаны вон набухались, пошли, ебальники друг другу поразбивали, сука, один об угол ебанулся, ребро себе сломал… Но и это не самое главное! … Ты скажи мне, а вот я?»
«У тебя ебальник вроде в порядке»
«Я, слышь, я вот выпимший, а никого не трогаю! Я спать лягу, просплюсь, и нормально все. Логика есть? … Ты мне скажи, логика тут есть?»
Задумавшись о своем, я не сразу понимаю, что это вопрос.
«Логика… Злости, значит, в них много, которая по пьяни вылезает. Потому и рожи друг другу квасят. А у тебя злости меньше. Ну, и постарше ты, тоже».
«Ты нормальный мужик!», протягивая мне руку, торжественно. И, вдруг взглянув на меня, с ухмылкой:
«Видел эту, с тележкой? Мы ее драть будем! Мы с мужиками поспорили, что отдерем, отвечаю, будем ее драть!»
Я вспоминаю слоновьи ноги продавщицы в черных драных рейтузах, ее утиную походку, и мне становится по-настоящему муторно. Это оскорбление любви. Хватит.
«Ну, спасибо за сигарету. Пойду я».
Я дохожу до своего столика и откидываюсь на бледно-пятнистый пластик облицовки вагона. Сосущая тоска. Что же это такое?!?
Я знаю, что нет другого выхода, кроме как любить их. Не нужно подхалимства, словесной патоки и заискивания, потому что любая фальшь быстро станет очевидной, да и вообще не стоит так уж надрываться с этой самой любовью, но если в глубине души не останется хотя бы немного сочувствия и любви, тогда будет очень плохо. Ненависть и презрение пачкают душу, как бы легко и удобно это не было бы, презирать.
И еще мне стыдно. Я смотрю на лица соседей, на которых вся их усталая жизнь, и мне кажется, что это они должны ненавидеть меня, за неучастие в положенном на душу населения России страдании, за всю доставшуюся мне радость, за бродяжничество, за московское благополучие. Но они, в большинстве своем, этого не делают.
Я смотрю за окно. И там снег. Первый мой снег в этом году, присыпавший придорожный гравий, покрывший протяжные поля, с черными прогалинами до горизонта, смутно лесного; безразличная, свободная земля. В вагоне почему-то становится тихо, и слышен стук колес, такой вдруг зимний звук, гулкий в застывшем до весны воздухе.
Я улыбаюсь. Ведь всего два дня назад на меня смотрела рыжая девочка, с улыбкой, и глаза ее лучились любовью.