Я был опять совершенно счастлив.
Странно, почему безразличная природа может так волновать и радовать, а созданное человеком чаще всего уродливо. Но почему-то у меня было ощущение, что Онеге все же нужен зритель и слушатель, что есть странная связь между ее великолепием и взглядом наблюдателя, и что все эти чудеса небесные и водные прихорашиваются для кого-то.
Хотя, конечно, разумнее предположить, что это красивая выдумка и эгоизм человека, всегда норовящего поместить себя в центр мира. Но какая может быть разумность, когда на небе мучительно прекрасный закат, а в душе покой?!?
Через неделю Маше нужно было уезжать во Францию, в буддийский монастырь, куда приехал ее учитель тибетской живописи.
Я пошел проводить ее до шоссе, в двух километрах лесной дороги от нашей Янь-губы. По дороге Маша говорила о каких-то странных предчувствиях, из-за которых уезжать ей совсем не хотелось. Я пытался отшучиваться, но мне и самому мерещилось странное: казалось, вот идем мы сейчас среди этих сосен, нереальные человечки в нереально гулком лесу, отмахиваясь бесплотными ветками от призрачных комаров, а на самом деле мы уже далеко друг от друга, и что-то такое произошло уже, да только вот что – понять никак невозможно.
На развилке нам пришлось простоять несколько часов, день был воскресный, и машин почти не было. В конце концов я решил пройтись пешком (до ближайшей деревни, в магазин), и пошел в сторону Петрозаводска, оглядываясь иногда на мельчающую фигурку. Минут через сорок мимо проехал забитый черный ПАЗик, и мы слабо махнули друг другу на прощанье.
В выходные наше уединение закончилось. Янь-губа задымилась кострами, и в таком пустом и прозрачном ранее воздухе зазвенело, гулко, человеческое: покашливанье лодочных моторов, обрывки радио, рев вгрызающихся в стволы бензопил, деловитый мат, женский визг, и пьяный галдеж вечером.
В общем-то, рыбаки никому не мешали, хотя им явно были в диковинку типи и живущие в них чудики; лишь разок подошли спросить чё да как; но медленное волшебство Онеги куда-то пропало (или затаилось).
Хуже было, когда на второй день выходных три джипа с катерами на прицепах размели колесами песок неподалеку от моего типи, выстроились полукругом, как в ковбойском фильме, и из них вылезло несколько плотных мужчин, разгружать дорогую рыболовную снарягу. Поздоровавшись, они перестали нас замечать; мы, в общем-то, тоже, насколько это было возможно.
Следующим утром мы проснулись от программы новостей, из подключенного к аккумулятору телевизора, и узнали много совершенно лишнего.
Ошалевший, я вылезаю наружу и ставлю треногу на наш выложенный камнями в песке очаг, вскипятить воду для чая. И смотрю, как соседи сталкивают с прицепа катер. Катер вязнет в песке прибрежного мелководья, дружными резкими толчками они пропихивают его дальше, останавливаются перекурить. Потом один из них достает со дна катера мелкашку и долго целится во вьющихся над озером чаек.
Сухой (вовсе не бабах! скорее похожий на чпок бутылочной пробки) хлопок выстрела, мимо.
«Да они смеются над тобой, Серега! Хуярь точней!»
Следующий выстрел, и чайка шлепается в волны, дергает несколько раз крыльями и остается качаться на волнах, растопырив мертвые перья кверху, нахохлившимся комочком бывшей жизни.
Я смотрю на это белое пятно. Я должен подойти к ним и остановить это. Но остаюсь у своего костра, в жалком отупении страха и стыда.
На следующий день я уехал.
Конечно, я знал, что выходные закончатся и рыбаки уедут, но убийство чайки разрушило иллюзию онежской свободы и покоя. Теперь я точно знал, что после пяти дней ветра и волн здесь опять появятся городские люди, со своими радио, телевизором и бухлом. Считать дни не хотелось.
К тому же, теперь каждая пролетавшая чайка напоминала о моем позоре.
Я договорился с соседями-москвичами, что они отвезут мой типи на машине в Новгородскую область, где через две недели должен был начаться еще один, общероссийский Рэйнбоу, собрал потощавший рюкзак и вышел на поворот дороги, ловить машину до Петрозаводска.
В Петрозаводске я попал на День Города.
Толпа людей на главной улице, превращенной на время праздника в пешеходку, и спускающейся, обрастая в конце парковыми деревьями, прямо к Озеру. На сколоченной на месте былых первомайских трибун деревянной сцене играет панк-команда. Стайка вольнодумно одетого молодняка возле университетского скверика. Очкастый панк втирает оторопевшей тетке что-то умственное. Студенты, молодые пары, крепкие низкорослые мужички, много ходящих попарно девушек. Даже обязательные пьяницы топчутся по углам со своими бутылками вполне мирно.
И, смешное: дородная пара, он – в плечистой кожаной куртке, она – в длинном и блестящем (на лице – яркий мазок помады), степенно прогуливаются под руку, но – с розовыми клоунскими носами на неулыбчивых лицах и дурацкими пристяжными антеннами на головах.
Поезд «Петрозаводск-Петербург», набитый пьяными по случаю праздника, но незлыми пассажирами.
Несколько дней в Питере (чистилище) и раскаленная преисподняя летней Москвы.
Где целую неделю я делал дела: куда-то ходил, что-то покупал, пытался сдать на лето квартиру, тратя по крохам онежский душевный покой – а потом сел на поезд до станции Боровенки.
Новгородская область.
Пройдя от станции часа три, я выхожу к озеру, которое совсем непохоже на Онегу. Прибрежные заросли осоки. Мутные заводи с покачивающимися пятнами прореженного древесными ветками света.
По онежской привычке напрягшись, я делаю шаг – в нежнейшую и теплейшую воду озера Льняного. И плыву в обволакивающей ласке, чувствуя, как вода смягчает и лечит измученные дорогой подошвы …
… Большая поляна среди лесных холмов, отделенная от озера узкой полоской березняка. Везде типи и палатки, в центре шест с радужным флагом, много людей. Так много, что я потерянно брожу, кинув рюкзак под кустом, и пытаюсь найти кого-нибудь знакомого, чтобы спросить, где мой типи.
Оранжевый вечерний свет.
Отодвинув рукой ткань входа, я слепну после яркого солнца.
Крупные камни очага, в котором тлеют угли; рядом сложенная тренога и закопченный дочерна чайник; аккуратно расставленные хозяйственные приспособы; спички, табак, свечи и чай – в желобе из сухой сосновой коры, напротив кровати, чтобы легко было нащупать в темноте; по шестам висят пучки трав и мешочки с припасами (подальше от муравьев). Поленница у входа. Резкий запах дыма и крепко прокопченной ткани: полога, одеял и спальников. Смуглые от копоти лица улыбаются мне навстречу.
«А место-то само тебе как?»
«Пока не понял еще. Жаль, сосен нет, как на Севере, сосны – душевней»
«А мы тут вобщеее… когда приехали неделю назад, еще почти не было никого, ходили дня два в непонятке: «Что такое? Где Онега?» Листвяк этот..»
«Зато озеро-то какое незлое. Я тут искупался по дороге…»
«А мне не нравится. Как в ванной»
«А с дровами тут как?»
... ну, о чем еще говорить в лесу.
Разные лица. В основном очень юные, улыбающиеся. Немного лихорадочное оживление.
Разные люди, лица, глаза – я хожу и ищу отметины свободы. Которую выдают легкость движений и небоязнь упасть на траву, раскинув руки и хохоча.
… слишком много людей, музыки и слов.
Когда это надоедало, я спускался к озеру. Возле лагеря на берегу было полно купающихся; часто неподалеку покачивалась лодка рыбака из ближайшей деревни, закинувшего свой поплавок, чтобы исподтишка подсматривать за голыми девушками. Но дальше по береговой дуге, в нескольких минутах ходу, начиналась тишь – мирное озеро со стелющимся вечерним дымком, а на другой стороне зеленые холмы и заброшенный хуторской домик.