Господин Феррони был человек необщительный, хотя итальянец. Как он попал в Витебск, никто не знал, но поговаривали, не от хорошей жизни Джованни оказался в нашем городке где если и проживали иностранцы – всё больше поляки да немцы. Известно, что сошел в один из солнечных дней лета молодой курчавый Джованни с поезда «Одесса – Динабург» попить чаю на вокзале, да так и остался здесь на всю жизнь.
Поначалу работал в мастерской краснодеревщика Попова, и сразу не простым столяром, а мастером маркетри – вырезал узоры из разных пород дерева и склеивал их в мозаики. А через несколько лет ушел от своего благодетеля, открыл собственную мастерскую, стал изготавливать скрипки. И первая же скрипка вышла у него до того хороша, что Ахарон Моше Холоденко из Бердичева по прозвищу Пидоцур купил ее у него за пару монет («А что вы хотели, – говорил потом Моше в трактире за кружкой пива, – чтобы сам Пидоцур покупал у залетного птенчика его первую скрипку задорого?»). Но какой это был матракаж для Феррони! Заказы пошли, и не только от местных музыкантов, а со всей губернии.
Шлома благоговел перед его мастерством, считал, что в руках Джованни оживают кусочки дерева и начинают самостоятельно петь, только натяни жильные струны и закрути правильно колки.
Он тихо постучал, и дверь отворилась сама по себе.
Мастер Джованни сидел за огромным столом – выписывал циркулем дуги и окружности. Шломе видна была лишь его горбатая спина, длинные спутанные волосы, спадающие на плечи, и вытертые до блеска локти коричневого сюртука. Комната, уставленная досками и брусками, густо пропахла древесиной, сосной и смолой. На стенках покачивались от сквозняка подвешенные к потолку деки, шейки и грифы.
Не оборачиваясь, Джованни произнес:
– Здравствуй, Шлома. Что, скрипку принес? Не случилась ли с ней неприятность?
Как он узнал, кто к нему пришел? И зачем? Видимо незримые нити связывают скрипку с мастером, пускай даже сделанную далеко отсюда, кем-то, кого и на свете давно уж нет.
Джованни поднялся им навстречу, открыл футляр и ахнул.
– Это еще что? Извержение Везувия? Последний день Помпеи? – совсем немузыкальными руками – толстыми пальцами, заостренными у кончиков, с коричневыми от морилки ногтями, он осторожно вынимал каждую деталь скрипки, оглядывая со всех сторон.
– Мой сын, господин Феррони, – проговорил Шлома, – это сатана, а не ребенок, вздумал заглянуть в ее утробу, посмотреть, откуда берутся песни.
Печальный, как Лот в Содоме, как самурай, у которого от меча остались лишь ножны, стоял Шлома Блюмкин перед мастером, ожидая приговора. Из-за спины отца выглядывала постная физиономия Зюси.
Джованни пристально посмотрел на мальчика, и в его черных глазах зажегся огонек:
– Значит, ты решил узнать, откуда исходит музыка, паршивец? Quello artigiano! – воскликнул он, смеясь. – Как говорили древние: «Felix qui potuit rerom cognoscerre causas» – «Счастлив тот, кто познал причины вещей!» Не тужите, бен Шлома. Я соберу вашу скрипочку. Это будет нетрудно сделать. Взгляните, ваш сын не испортил ни одной детали! Чтобы столь ювелирно разобрать инструмент, да еще при лунном свете – belle, bravissimo! Поверьте, маэстро, с божьего изволения, она запоет как прежде. А ты, малыш, приходи ко мне завтра, будем вместе над ней колдовать, погляжу, на что ты способен…
Так Зюся стал учеником скрипичных дел мастера Джованни Феррони, или дяди Вани. Сразу после занятий в школе он прибегал во двор купца Деревянникова, толкал дверь флигеля и оказывался в обители горбуна-чародея, склоненного над скрипкой, иногда над альтом, реже – над виолончелью. То ли алхимик в поисках пилюли бессмертия, то ли сапожник в фартуке и очках, целыми днями Феррони точил и резал дерево, слушал, как оно звучит под смычком и под ударом обтянутого кожей молоточка, что-то клеил, выдалбливал, выскабливал, выстругивал. А Зюсик мыл полы, собирал в кучу разбросанные там и сям рабочие инструменты, стамески круглые и плоские, такие же рубанки, разнокалиберные щупы и цикли, начищал верстак, пилил еловые чурбачки.
Двигаться приходилось осторожно, не приведи Бог раскокошить какой-нибудь гипсовый слепок виолончельной деки или головки грифа, или нечаянно задеть локтем склянку на полках стеллажей, нагроможденных до потолка вдоль длинной стенки, – с округлыми бутылями, наполненными вязкими лаками.
Секрет их приготовления Феррони от всех держал в секрете. Только для Зюси он выуживал из заветного ящика баночки с заморскими семенами и травами. В одной лежали пестики шафрана, в другой – высушенные кошенили.
– Если их растолочь, – говорил Джованни, – получится порошок багряного цвета. – А это корень марены для золотисто-красных тонов. Отцу моему, Ипполиту Феррони, и деду, Марко Феррони, корень марены купцы кораблем доставляли из Мексики. «Ubi sunt, qui ante nos in mundo fuere?» – «Где те, которые до нас жили на свете?» – вздыхал он. – Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть светит им.
Под окном у него росли четыре вишни, вот они вдвоем выйдут с банкой и собирают с вишневых стволов смолу – опять-таки весьма полезную для Ваниных самодельных лаков. Или он посылал Зюсю вдоль запруд реки нарвать ему хвоща – «лошадиного хвоста», которым полировал дерево. (Никогда наждак, боже упаси!)
Вместе они бродили по дворам, стоило им услышать, где-то рушится дом, – скорей туда! Все свои заработки Ваня пускал на покупку развалившейся мебели, старых дверей и ворот, высохших стропил под крышей.
Самые отборные досточки и брусочки погружал он в первую попавшуюся колымагу, сажал туда Зюсю, телега, поскрипывая, катилась, буксуя, по слоистому песчанику, извозчик сопит и погоняет лошадь: «Но! Но!», а Джованни примостится над колесом, подскакивает на ухабах и рассуждает, как он выражался, обо всех вещах, доступных познанию, и о некоторых других…
– Правильная скрипка, mia artigiano, требует дерева, по крайней мере, сорокалетней выдержки, – он любовно перебирал в руках бесценную добычу, доставшуюся им нашармачка. – Елка – для верхней крышки, клен – для нижней. Клен снизу лучше всего отражает звук. Ива с тополем тоже голосистые. Но клен все же предпочтительней.
Зюсик:
– Да, дядя Ваня, да! – кивает головой.
Какое ж удовольствие проехаться вдоль речки с камышами, кладбищенской ограды, мимо заборов, лавок на базарной площади, церкви, мельницы и синагоги, этих незамысловатых и вечных строений, – их еще на своих фресках изображал земляк Вани – Джотто.
– Важна каждая мелочь: как ты отпилил чурбачок – прямо или закосил? – с азов – ab incunabulis – учил Джованни мальчика своему чародейскому ремеслу. – Ширину годовых колец лучше выбрать не большую и не маленькую, но среднюю. О многом расскажут тебе очертания скрипки. В линии Страдивариуса (с этим своим Страдивариусом дядя Ваня Зюсе все уши прожужжал!) – чувствуется художник Рембрандт, зато инструменты Гварнери – как будто бы сделаны неврастеником, почти сумасшедшим. Линия напряженная, страстная, скрипка у него страшная, но звук!..
Грохот деревянных тележных колес по бревенчатому мостку заглушил наставления, но вскоре Зюсик вновь обрел драгоценную возможность черпать из этого бездонного колодца.
– …и таких мелочей – тысячи, – вдохновенно продолжал Феррони, хотя из него всю душу вытряхнуло на этом чертовом мосточке. – Взять хотя бы нашего толстозадого буцефала! – Феррони потянулся к жидкому пегому хвосту с оголенной репицею старого мерина, шагавшего на негнущихся ногах, раскачивая боками, перед повозкой. – De factо: хвост и хвост, а ведь не всякий конский волос пойдет на смычок, – но лишь упругий, крепкий и певучий. Vis vitalis, сынок, жизненная сила, которая всегда в движении, – вот что служило материалом для скрипичных патриархов…