Сперва он подумал, что это какие-то вражеские партизаны в белых маскировочных одеяниях хотят его захватить и обезвредить. Потом, когда они уже подошли совсем близко, он принял их за врачей – вот сейчас они свяжут его смирительным скотчем, и он не сможет даже дверцы приоткрыть в своё оправдание. А уже совсем потом, когда белые облепили его со всех сторон и он не почувствовал неприятного, чужеродного ему тепла, Мятежный наконец понял, прозрел: это были снеговики!
Упасть он не успел – четыре пары крепких снежных лап подхватили его и понесли.
…Ещё когда Мятежный только вывалился на улицу из подъезда, его заприметила одна чувствительная снежная бабёнка. Сразу заподозрив неладное, она сорвалась с места и засеменила на соседнюю детскую площадку, где дремали ещё двое снеговиков, – покрупнее да посолиднее. Втроём они обежали все окрестные дворы, взбудоражили всю снеговую братию и толпой голов в двенадцать явились обратно во двор как раз вовремя.
Четверо самых рослых снеговиков ухватили Мятежного и плавно потащили к его подъезду, остальные пошагали следом. Холодильник пробовал упираться, но его металлический низ так ловко скользил по утрамбованному за день снегу, что снеговики справлялись с ним, как с игрушечным. Мятежный сделался в их лапах совсем невесомым, он уже не чувствовал себя, своей судьбы, своего призвания, своей участи. Он скользил назад, и наконец равнодушие приговорённого завладело им всецело. Холодильник перестал сопротивляться, и взгляд его сделался мутным, как подёрнутое морозцем стекло.
Тем временем повалил снег, какого давно не было в наших краях в новогодние ночи, завертелась настоящая пурга. Сугробы стали расти прямо на глазах. Снеговики тащили Мятежного к его подъезду, а он смотрел на растущие сугробы, плакал фреоновой жидкостью, и сквозь слёзы казалось ему, что его единоутробный ледокол медленно погружается в воды холодного океана, входит в самые долгие его льды. Он уже смирился с тем, что спасти ему никого не удалось. И не мог он понять лишь одного: почему он не видит суеты в иллюминаторах ледокола? Почему не снуют в разумной панике матросы и офицеры? Он даже замер от дикой, сумасшедшей догадки: а не мертвы ли они? Не были ли напрасными все его действия? Кому он хотел помочь, кого выручить из засады? Ведь никто даже не шевельнулся, даже знака не подал – небывалая тишина стояла в окнах тонущего гиганта. А ведь он, Мятежный, хотел принести себя в жертву! Кому? Осталась ли на этом огромном корабле хоть одна живая душа? Или это – ледокол-призрак?
– Что происходит? – как бы спрашивал он у снеговиков. – Где все? Где живые?
– Все здесь, все живые, – как бы отвечали снеговики и устало втискивали невесомую махину Мятежного в тёмный подъезд. – Слышишь музыку? Это они – живые.
– Это – музыка? – удивлялся Мятежный, прислушиваясь к тому, что доносилось из-за лестничных дверей. – Это вы называете музыкой?
– А мы-то здесь при чём! – возмущались снеговики. – Это не мы, это они её так называют.
Мятежный не разделял возмущения снеговиков и ещё больше не понимал их спокойствия.
– Нет, нет, что-то не так! Почему не видно людей? Куда они все подевались?
– Новый год, приятель, – усмехались снеговики. – А то ты сам не знаешь! Все сидят по квартирам, смотрят телевизор, едят еду и питьё пьют. Чувствуешь съестное? Слышишь запахи? – продолжали успокаивать снеговики.
Но Мятежный не успокаивался.
– Это – съестное? – удивлялся он. – Это вы называете съестным?
– Да что ты к нам-то привязался! – обижались снеговики. – Ты с них спрашивай!
И они в сердцах остановились на площадке второго этажа, чтобы сделать небольшую передышку.
– Угомонись, беспокойный! – сказала снежная бабёнка, которая шла следом и несла в лапах собранные со снегу магнитики и винты. – Ты откуда такой взялся, с луны, что ли? Ведь это оно и есть!
– Кто – оно? – совсем потерял нить Мятежный.
– Оно самое – жизнь!
– И это вы называете…
Мятежный не договорил, всё закружилось перед его взором, лестница перевернулась вверх ногами, перетасовались этажи. «Похоже, действительно что-то меняется, – подумал он сквозь возникшие в сознании шумы и помехи, – раньше два дюжих матроса едва поднимали меня, а теперь какие-то рыхлые снеговики волокут вот так запросто…» Он почувствовал, как из него что-то вытекло и, утратив состояние невесомости, обмяк и сделался вдруг в полтора раза тяжелее.
– Куда тащить-то его? – спросил один из снеговиков.
– На четвёртый, мужички, на четвёртый тащите, – ответила сердобольная снеговица. – У Левкоевых он живёт, в шестьдесят второй.
– У Левкоевых?! – удивился другой снеговик. – Вроде приличные люди, а такого…
Он не закончил фразы – Мятежный очнулся и подал голос.
– Это Левкоевы-то – люди? – спросил он саркастически.
– А кто ж они! – всплеснула лапами баба. – Сосульки, что ли?
Снеговики закончили передышку, подхватили отяжелевший холодильник и с новыми силами потянули его наверх.
– Оставьте меня в покое! – закричал Мятежный, размахивая дверцей. – Не смейте ко мне прикасаться! Я не хочу с вами иметь дела, вы – такие же, как они!
Снежная бабёнка покачала головой.
– Мы – такие же, как они, а ты – такой же, как мы, – заметила она. – Все мы, голубчик, из одного слеплены.
– Точно, – согласился с ней один из снеговиков, – нет в мире постоянных величин, сплошной круговорот и метаморфозы. Сегодня ты – человек, а завтра – лужа.
А третий, наморщив снежный лоб, добавил:
– Трудно остаться белым, ежели всё кругом течёт и тает.
Он был прав – когда снеговики вернули Мятежного на место, вид у них был самый отвратительный. Они так извозились, пока поднимали его по лестнице, пока тёрлись о тёплые водопроводные трубы и обдирали бока о перила, что на них не осталось белого места. Коричневые и обтекающие на глазах, спустились они по лестнице, и походками смертельно раненных бойцов стали разбредаться по своим дворам.
Мятежный очухался уже после полудня и сразу почувствовал, что порядочно подтаял. Всё железо болело, в морозильнике отвратительно воняло сыростью. Вспоминать давешние приключения было мучительно страшно. Страшнее всего была мысль: «Разве так должен чувствовать себя герой в первое утро после подвига?»
Он глянул в окно и увидел то, что ещё совсем недавно казалось ему атомоходом во льдах. Никакой это был не атомоход – никакого хода у него не было и быть не могло, он стоял на месте как вкопанный, как вмёрзший замертво. Мятежный грустно смотрел на серый блочный «корабль», облепленный неопрятными бородавками лоджий, и удивлялся своему ночному наваждению.
– Вечная мерзлота! – подумал Мятежный и сам не понял, отвращение или сочувствие вкладывает он в эту свою мысль.
Снег увидел, что его приятель пришёл в себя и замедлил свой ход.
– Ну и натворил ты дел, – сказал он.
– А что я натворил? – с тревогой спросил холодильник.
– Как это называется у людей… – снег задумался, подбирая подходящее слово. Трудно было перевести его на язык взглядов. – Бенефис? Нет. Дебют? Вроде не то. А, вот: дебош!
«Значит, всё-таки не подвиг, – грустно подумал Мятежный. – Значит, всё-таки дебош».
– Мне теперь весь двор надо укрыть, – сказал снег, – замести следы твоих художеств. А я хотел сегодня отдохнуть, не идти.
– Прости, – сказал холодильник.
Он впервые в жизни попросил у кого-то прощения – как-то само собой вышло. Но как ни странно, это показалось ему приятным – будто образовалась в душе от такого несложного действия освежающая лёгкость, приутихла боль, и ночное ощущение невесомости стало возвращаться во все части покореженного механизма. Мятежному даже захотелось извиниться ещё перед кем-нибудь. Но перед кем? Неужели же перед кухонной утварью! Неужто перед столом и его табуретками? Не перед телевизором же! В чём ему перед всеми ними извиняться?
Мятежный поискал взглядом и заметил в дверном проёме какое-то новое существо. Существо доставало ростом чуть ли не до потолка и сияло красными лаковыми боками, похожими на крылья тех автомобилей, которые с таким наслаждением бодал холодильник-дебошир.