Она помолчала и неохотно добавила:
– Папа считает, что все трое – Фридрих, Гюнтер, а заодно и я, – унаследовали кое-что от Ванильного Деда. Это тот мой прадед-казах. Вот у кого было звериное чутье на опасность. Он в немецком лагере, в комендатуре воровал из мусорной корзины листы использованной копирки и прочитывал в бараке. И когда наткнулся на приказ о ликвидации лагеря, организовал побег. Представь: иностранные буквы, да шиворот-навыворот, да по ночам, в темноте, с черной копирки… Папа говорит, он мог бы стать гениальным разведчиком, а стал настоящим зверем, бабку Марью избивал чуть не до смерти. Но у него были война, контузия, два лагеря… а вот его потомки сами себе ищут и создают «битву и бурю». Так папа говорит…
– А отец… он все знает?
– Конечно! Все-все!
– Господи, как же он живет…
И задумчиво добавил: – Это он потому не выдал мне твоего телефона…
Айя улыбнулась: – Он бы под пыткой меня не выдал. Зато через минуту после твоего отъезда написал мне: «Был Желтухин Первый. Хорошо пел». И твой парижский адрес.
– А… что этот Гюнтер, действительно так на тебя похож?
– Да что ты! – она фыркнула. – Я даже не понимаю, зачем Фридрих это придумал, – может, на новую родню «работал», усилить родственное впечатление. Гюнтер похож на торговца-туркмена, или на турка, хозяина шварменной. Или на пакистанца… В общем, он даже на Фридриха не похож. Видимо, на мать, та была откуда-то с Ближнего Востока. И одевается: нарочито по-простому, «моя-твоя не понимай», и строит из себя такого… гастарбайтера. Посмотришь – в жизни не догадаешься. Если кто случайно видел его в доме, принимали за садовника. Хотя Гюнтер образованный человек, закончил Тегеранский университет, – так Фридрих сказал… У него профессия какая-то необычная – семитские языки, что ли…
– Семитские языки?! – воскликнул Леон.
– …если я правильно помню, – неуверенно проговорила она. – Я в этом не очень… Что-то там… в Африке, да?
Да, детка. В том числе, и в Африке…Такая вот экзотическая группа языков, среди которых, представь, – амхарский, тигринья, новоарамейский, мальтийский… Ну, и арабский. И, между прочим, – иврит.
Леон перевел взгляд на спину и затылок Гюнтера на фотографии. Почему эта спина кажется… слишком свободной, что ли? Ненагруженной…Что, что связано с этой спиною, что перетаскивала она, эта спина, эти плечи в твоей памяти, и почему никак не получается прорвать пелену…?
2
Однако перед Филиппом пришлось раскрыться. Не слишком откровенно, и никакого напряжения – ни в голосе, ни в наших профессиональных планах; все меццо-пиано, все «оживленно»: так и так, моя новая знакомая из Таиланда, погостит у меня недельку-другую… Облегченный отпускной вариант.
Для осторожного ознакомительного ужина он выбрал хорошо знакомый ресторан-брассерию в самом сердце квартала Сен-Жермен.
Ресторан «Вагенэнде» был для Леона своеобразным талисманом: здесь они с Филиппом раза три проводили на редкость удачные деловые обеды и ужины с людьми, от которых так зависит «наш оперный бизнес». Здесь и кухня была отменная, но прежде, едва переступишь порог – покорял интерьер: изысканный «модерн», никакой проклятой современности. Благодаря опоясывающим стены и оплетенным лианами красного дерева в стиле «nouille» («лапша») зеркалам, весь просторный зал пребывал как бы в плавном кружении: арабески, овалы, вензеля; витражи и скульптуры из фарфора, благородные бронзовые люстры и овальный потолочный плафон работы Пивена (неброские, но удивительно чистые тона) – все это сливалось в праздничный аккорд, сдержанный и светлый… В начале прошлого века тут крутились в запарке официанты сети ресторанов быстрой кухни «Бульоны»; потом дело было перепродано и попало в руки семьи Вагенэнде, которая на протяжении чуть ли не всего двадцатого века самоотверженно оберегала изысканный интерьер от веяний эпохи. Правда, в шестидесятых здесь чуть не разразилась катастрофа: некие деловые люди пытались выкупить ресторан под супермаркет. Тогда на защиту основ поднялась парижская элита, всё благородные едоки: генерал Де Голль, Андре Мальро… надо ж было где-то по-человечески ужинать! Короче, ресторан отстояли…
Публика бывала здесь разношерстная, не чопорная, и атмосфера всегда оставалась уютно домашней. А официанты – что редкость в Париже в наши дни – приятно удивляли учтивостью и расторопностью.
Меню мероприятия соответствовало стилю задуманной Леоном ознакомительной встречи: ничего торжественного, не помолвка же это; очередная пассия, милая таиландская гостья… Никаких фейерверков, но – плотный ужин по полной программе, то есть триста, как говорила Стеша, «целковиков» (местных целковиков, разумеется), «отдай не греши». Филипп явился, когда они уже сидели за столом и читали карту вин. Он был великолепен, благоухал, и хотя заявил, что еле приполз после трудного дня, его аккуратно зачесанные височки и ухоженная эспаньолка с неизменным белоснежным клинышком по центру, точно этот кот ел сейчас сметану и с ложки стекло на бороду… наводили мысль о том, что по пути в ресторан Филипп все-таки заглянул в парикмахерскую.
Высокие стороны общались на английском. И первым (спасительным) этапом встречи стала оживленная инспекция книжки меню. (Филипп: «ни одной книги не читал с большим увлечением! Я голоден, как волк, так что приготовь толстый кошелек, мой милый…»). Наконец, выбрали: на закуску – утиный печеночный паштет, к нему по бокалу белого полусладкого «Монбазийяк».
Для Айи Леон заказал Quenelles de brochet, кнедлики из щуки, зато себе и Филиппу, зная мясные предпочтения своего друга, взял коронное местное блюдо: Tête de veau, телячью голову, под которую хорошо идет красное «Жеврэ-Шамбертэн» – льстивый подхалимаж, легкий кивок в сторону любимой Филиппом Бургундии…
Вообще, Леон был осторожен, как никогда, предупредителен «на обе стороны», галантен, в шутках на редкость беззуб, боялся сказать лишнее слово, так и сверкая своими антрацитовыми глазами то на того, то на другую, подхватывая нить разговора, торопливо смягчая ершистые реплики Айи, старательно подбрасывая натужные нейтральные темы, вроде разговоров об искусстве фотографии и красотах Таиланда… Искренне полагал, что свою партию в спектакле «очередная любовная гастроль» исполняет легко и естественно.
Дождавшись, когда Айя уйдет в дамскую комнату, Филипп сказал:
– Обидно, что ты считаешь меня полным кретином, старина.
И в округленные недоумением глаза Леона:
– Глухая… Ни капли интереса ни к твоему гениальному голосу, ни к музыке, ни к опере. Ни единого пересечения с твоей жизнью… Ничего не скажешь, идеальная пара для оперного певца.
– Филипп!
– Подожди, я не закончил.
Филипп достал трубку и неторопливо, в угнетенном молчании Леона стал ее набивать, затем раскуривать…
– Мордашка у нее симпатичная, и сложена хорошо, но худа, как ободранная кошка… И почему она все время оглядывается, как кошка на крыше: за ней кто-то гонится?
– Филипп!!!
В ярости он бледнел, наливаясь внутренним жжением.
– Вот-вот, еще одно мое слово, и ты дашь мне в морду, правда? – Добродушно и задумчиво продолжал тот. – И после этого ты что-то лепечешь об «отпускном варианте», «легкой пассии» и «недельке-другой»? Посмотрел бы на себя: ты же вылизываешь ее каждым взглядом, как корова своего новорожденного теленка! Ты истекаешь вожделением, несчастный недоносок…Нет, Леон, увы, мой диагноз суров: тяжелая злокачественная любовь, и видимо, с летальным исходом, – имею в виду идиотский брак по идиотской страсти. Я не прав?