Желая увидеть главы союзных правительств, собравшиеся тогда в Париже, чтобы представить им доклад о положении в России, я обратился к адмиралу Кэльторпу с письмом, в котором просил его оказать содействие к моему отъезду из Крыма, до отъезда нашей семьи, которая должна была тронуться в путь в марте 1919 года. Адмирал послал за мною крейсер, чтобы доставить меня из Ялты в Севастополь, и мы условились с ним, что я покину Poccию той же ночью на "Корабле Его Величества, "Форсайт".
Странно было видеть Севастопольский рейд, пестревший американскими, английскими, французскими и итальянскими флагами. Я напрасно искал среди этой массы флагов русский флаг или же русское военное судно. Взглянув на ветки остролистника, украшавшие мою каюту, я вдруг вспомнил, что русское 11 декабря соответствовало западноевропейскому Сочельнику. Было бы неудобно нарушать веселое настроение моих хозяев своим горем, а потому я извинился, что не буду присутствовать на торжественном обеде в кают-компании, и поднялся на палубу.
"Форсайт" увеличивал скорость, и береговые огни мало-помалу скрывались из вида. Когда я обернулся к открытому морю, то я увидел Ай-Тодорский маяк. Он был построен на земле, которую мои родители и я возделывали в течение последних сорока пяти лет. Мы выращивали на ней сады и трудились в ее виноградниках. Моя мать гордилась нашими цветами и фруктами. Мои мальчики должны были закрываться салфетками, чтобы не запачкать рубашки, кушая наши великолепные, сочные груши. Было странно, что, утратив так много лиц и событий, память моя сохранила воспоминание об аромате и вкусе груш из нашего имения в Ай-Тодоре. Но еще более странно было сознавать, что, мечтая 50 лет своей жизни об освобождении от стеснительных пут, которые на меня налагало звание Великого Князя, я получил, наконец, желанную свободу на английском корабле.
ГЛАВА XIX.
После бури.
I.
В Париже была зима... Пахло печеными каштанами и тлеющими угольями в жаровнях...
Слепой музыкант стоял пред Кафе де Ля Пэ и пел дрожащим голосом веселую, бульварную песенку:
Маделон, наполни стаканы
И пой вместе с солдатами.
Мы выиграли войну.
Веришь ли ты, что мы их победили?
Последняя строка, которая своим резким стаккато подражала военному маршу, как будто требовала большего воодушевления от французов, англичан и американцев, сидевших в защитных формах за мраморными столиками кафе. Но они сидели неподвижно. Перемирие было объявлено два месяца тому назад, и все они сознавали трудности, ожидавшие их по возвращению к нормальной жизни, которой они не имели с августа 1914 года. У них отнята была их молодость, и теперь они хотели забыть все, что касалось войны.
Я отправился в Версаль с моим докладом относительно положения в России который я приготовил во время моего путешествия на "Форсайте". Я хотел переговорить с Ж. Клемансо до открытая мирной конференции, хотя представители союзных держав, которые гостили в Константинополе и в Риме, проявили весьма ограниченный интерес к поступкам Ленина и Троцкого и других носителей "трудных русских имен".
- Не тревожьтесь, Ваше Императорское Высочество" - заявил мне один французский генерал, известный своими победами на Ближнем Востоке, - мы собираемся скоро высадить одну или две дивизии в Одессе с приказом идти прямо на Москву. Вы скоро опять вернетесь в ваш петербургский дворец.
Я поблагодарил почтенного генерала за его добрые слова и не вступил с ним в пререкания, не желая принимать на себя одного непосильную задачу борьбы с невежеством официальной Европы.
Я надеялся на лучшие результаты от переговоров с Клемансо. Можно было думать, что всем известный цинизм этого старца поможет ему разобраться и найти верный путь среди того потока красноречия и идиотских теорий, которые владели умами. Мне не хотелось верить, что Клемансо не поиметь той мировой опасности, которая заключалась в большевизме.
Мирная конференция должна была открыться чрез несколько дней после моего приезда в Париж. Залы исторического дворца французских королей в Версале были полны политических интриг и слухов.
Уполномоченные 27 наций, собравшая в Версале клялись именем президента В. Вильсона, но фактически все дела, вершила "Большая Четверка" - Франция, Англия, Италия и Япония. Глядя на знакомые лица, я понял, что перемирие уже вызвало пробуждение самых эгоистических инстинктов: основы вечного мира вырабатывались теми же государственными людьми, которые были виновниками мировой войны. Спектакль принимал зловещий характер даже для видавших виды дипломатов. Бросалась в глаза фигура Артура Бальфура, посвятившего много лет своей жизни насаждению вражды, между Лондоном и Берлином. Он стоял, пожимая всем руки и время от времени изрекая афоризмы:
- Вот и я, - казалось, говорила его капризная усмешка: - я готов принять участие в мирной конференции, в обществе всех этих старых лисиц, которые сделали все от них зависящее, чтобы поощрить мировую бойню. В общем, ничего не изменилось под солнцем, несмотря на уверения мировых публицистов. Вильгельм может оставаться в заключении в Доорне, но дух его продолжает витать среди нас.
За исключением американской делегации, состоявшей из весьма неопытных и неловких людей, возглавляемых "сфинксом без тайны" полковником Хоузом, - все остальные делегаты были виновниками преступления 1914 года.
Ни один из всезнающих газетных репортеров не имел мужества напомнить о прошлом этих "миротворцев". Призывать проклятия на головы славных дипломатов выпало на долю полковника Лоуренса. Немного театральный в своем белом бурнусе бедуина, молодой герой независимой Аравии, с первого же дня конференции понял, что "Большая Четверка" не выполнит обещаний, данных им "вождям пустыни" в 1915-16 г. г. в вознаграждение за их помощь против турок.
Являя собою олицетворение вечного протеста, бедный Лоуренс разгуливал по Версальскому парку, с ненавистью смотрел на аристократическое лицо и плохо сидевший костюм Артура Бальфура.
Мои симпатии были всецело на стороне Лоуренса. Мы оба говорили о прошлом с людьми, которые признавали только "настоящее". Мы оба вспоминали об "услугах", оказанных государственным людям, которые никогда не сдерживали своих обещаний. Мы оба призывали к чести таких людей, для которых "честь" была лишь относительным понятием