Потом: — Я с удовольствием куплю у вас рукопись, если пожелаете.
Крозетти посмотрел на Кэролайн, та ответила ему ничего не выражающим взглядом. Он сглотнул и спросил:
— Сколько?
— О, за рукопись начала семнадцатого столетия такого качества, думаю… м-м-м… тридцать пять подходящая цена.
— Долларов? Снисходительная улыбка.
— Сотен, разумеется. Тридцать пять сотен. Могу выписать чек прямо сейчас.
Крозетти почувствовал спазмы в животе, на лбу выступил пот. Что-то тут не так. Непонятно, каким образом, но он понял это. Отец всегда толковал об инстинкте, а сам Крозетти называл такое чувство внутренним голосом. Сейчас внутренний голос заставил его сказать:
— Ну… спасибо… но мне хотелось бы выслушать еще чье-то мнение. В смысле, расшифровку текста. И… м-м-м… не обижайтесь, доктор Булстроуд, но я не исключаю возможность того, что…
Он сделал неопределенный жест, не желая облекать свою мысль в слова. Поскольку он стоял, ему ничего не стоило сгрести бумаги со стола Булстроуда и начать убирать их обратно в бумажную обертку.
— Ну, дело ваше, — пожал плечами профессор, — хотя сомневаюсь, что где-то вам дадут больше. — Он посмотрел на Кэролайн и спросил: — Как там наш дорогой Сидни? Надеюсь, уже оправился от шока после пожара.
— Да, с ним все в порядке.
Голос Кэролайн Ролли прозвучал так необычно, что Крозетти перестал возиться с оберткой и посмотрел на нее. Ее лицо побелело как мел. С чего бы это?
— Крозетти, — продолжала она, — не выйдете со мной на минутку? Вы нас извините, профессор?
Булстроуд одарил ее официальной улыбкой и сделал жест в сторону двери.
Поток профессоров и студентов снаружи был, по летнему времени, совсем скудный. Ролли схватила Крозетти за руку и потянула в нишу — первое ее прикосновение после вчерашнего приступа рыданий. Стискивая его руку, она страстно заговорила хриплым и напряженным голосом:
— Послушайте! Вы должны продать ему эти проклятые бумаги.
— С какой стати? Ясно же, что он втирает нам очки.
— Ничего подобного, Крозетти. Он прав. Там нет упоминаний о Шекспире. Лишь безответственная болтовня умирающего, кающегося в своих грехах.
— Я не верю.
— Почему? Какие у вас доказательства? Принимаете желаемое за действительное, ничтожных три часа посидев над рукописным текстом?
— Может, и так, но я хочу показать его еще кому-нибудь. Тому, кому я доверяю.
Ее глаза наполнились слезами, лицо сморщилось.
— Ох, господи! — воскликнула она. — Боже, дай мне сил! Крозетти, неужели вы не понимаете? Он же знаком с Сидни. Почему, вы думаете, он только что упомянул о нем?
— Ну, он знаком с Сидни… и что?
— «И что!» Боже мой, вы еще не поняли? Он знает, что рукопись извлечена из «Путешествий», и, следовательно, понимает, что я вскрыла книги. А это означает…
— Что вы не уничтожили их, как велел Сидни. Вы пытаетесь восстановить их и продать. И он… что? Угрожает рассказать обо всем Сидни, если мы не отдадим ему рукопись?
— Конечно! Он расскажет ему, и тогда Сидни… Не знаю… он, конечно, уволит меня, а может, и позвонит в полицию. Я видела, как он обходится с теми, кто крадет книги из магазина. Он просто сходит с ума. И я не могу… не могу рисковать. Господи, это ужасно!
Теперь она открыто плакала. Не истерически, как прошлой ночью, но рыдания набирали силу. Видеть такое снова Крозетти не желал.
— Эй, успокойтесь! — сказал он. — Чем вы не можете рисковать?
— Полиция. Мне нельзя иметь дело с полицией.
До него внезапно дошло.
— Вы скрываетесь.
Это был не вопрос; и как он сразу не догадался?
Она кивнула.
— В чем вас обвиняют?
— Ох, пожалуйста! Не допрашивайте меня!
— Вы покалечили дядю Ллойда?
— Что? Нет, конечно нет. Обычная глупость с наркотиками. Я отчаянно нуждалась в деньгах и продавала их по мелочи знакомым. Это было в Канзасе, так что, конечно, небеса обрушились, и… Боже, что же мне делать!
— Все, все, возьмите себя в руки, — сказал он, борясь с желанием обнять ее. — Возвращайтесь к нему и скажите, что дело улажено.
Он зашагал прочь, и на ее лице застыло паническое выражение. Черт побери, это было приятно — когда она схватила его за руку, как утопающий вцепляется в обломок потерпевшего крушения корабля.
— А вы куда?
— Мне нужно кое-что сделать. Не беспокойтесь, Кэролайн, все будет прекрасно. Я вернусь через десять минут.
— А что сказать профессору?
— Скажите, что я в восторге от его великодушного предложения и пошел в туалет. Десять минут!
Он повернулся и помчался вниз по ступеням, перепрыгивая через три зараз и сжимая под мышкой завернутую в бумагу рукопись. Выскочив наружу, он протолкнулся сквозь толпу гулявших по двору молодых людей, чей интеллект был выше, чем у него, и вбежал в огромный корпус Батлеровской библиотеки. Когда твоя мать — знаменитый ученый библиотекарь, ты можешь рассчитывать на то, что она знает почти всех библиотечных работников в городе, а со многими из них дружит. Крозетти был знаком с Маргарет Пак, главой научного отдела Батлеровской библиотеки, и ему не составило труда позвонить ей и получить нужное ему разрешение. Все крупные библиотеки имеют ксероксы большого формата, способные воспроизводить страницы ин-фолио; на одном из них, установленном в цокольном этаже, Крозетти скопировал рукопись Брейсгедла. Миссис Пак была несколько смущена его просьбой, но тем не менее настроена дружелюбно. Он объяснил, что дело имеет отношение к фильму, который он, возможно, сумеет снять (что отчасти соответствовало действительности), и спросил, не одолжит ли она ему почтовый тубус и где тут можно купить марок?
Он свернул копии и засунул их в тубус вместе с оригиналами шифрованных писем и проповедей, спрашивая себя, почему не показал последние Булстроуду вместе с письмом Брейсгедла. Да потому, что этот тип — настоящая задница и он каким-то загадочным образом обвел их вокруг пальца. Крозетти не мог этого доказать, да и не стал бы, учитывая ситуацию, в какой оказалась Кэролайн. Однако он испытывал мрачное удовольствие при мысли о том, что шифрованные письма остались у него. Шекспир там или нет, но эти страницы четыре столетия хранили свои секреты, и ему не хотелось выпускать их из рук; ведь, что ни говори, его усилиями они явились миру. Он запечатал тубус, написал адрес, оплатил почтовые расходы, положил тубус в тележку исходящей почты и рысцой побежал обратно.
Пятнадцать минут спустя они с Ролли снова шли по территории университета, но в обратном направлении. В бумажнике Крозетти лежал чек на тридцать пять сотен, что, однако, не очень-то радовало, потому что он чувствовал, что его ограбили; и все же он знал, что поступил правильно.
«Поступать правильно» — это выражение постоянно звучало в их доме, пока он рос. Его отец служил детективом в департаменте полиции Нью-Йорка; в те времена такая должность означала, что ты «в шоколаде», но Чарли Крозетти не был «в шоколаде», поскольку не участвовал в круговой поруке, и страдал из-за этого.
Так продолжалось вплоть до нашумевших крупных разоблачений в полиции. Потом руководство стало искать честных и чистых, и отца повысили до лейтенанта, поставив во главе отдела по особо тяжким преступлениям. В семье Крозетти поворот судьбы восприняли как знак, что добродетель всегда вознаграждается.
Нынешний Крозетти все еще имел склонность верить в это, несмотря на все доказательства обратного, накопившиеся за прошедшие годы. Однако шагавшая рядом с ним женщина, похоже, весьма легко относилась к моральным принципам. Да, она подвергалась ужасному надругательству (по ее словам), но реакция Ролли на насилие содержала в себе оттенок отчаянной аморальности, и Крозетти было трудно смотреть на такую позицию сквозь пальцы.
«У любого преступника за плечами стоит история его неудач», — любил повторять отец.