— Савада-хён, знаешь ли, есть два выхода из ситуации. Оставить мать без внимания, лелея свою гордыню, или же навестить ее, выполнив сыновний долг и усмирив собственное эго. Просто реши, что тебе важнее: быть гордецом или хорошим сыном?
И Тсуна поморщился, повел плечами, разгоняя неприятный мертвенный холод, а затем направился в собственную спальню. Просто потому, что мать ему всё же была намного важнее собственной гордыни. А Фукс, шагая за ним с видом триумфатора, протянул:
— Гордыня — второй из семи смертных грехов. Неплохой ты сделал выбор, неправда ли?
Тсуна фыркнул. Такого вывода он никак не ожидал и о грехах даже не задумывался, а оказалось, что совет Вольфрам дал исходя из блага Хозяина, а не из того, что было бы лучше для Наны, их взаимоотношений или понятия «сыновнего долга». С одной стороны, это было неприятно, ведь хотелось сказать, что порой отношения с окружающими даже важнее собственного душевного покоя, а с другой — крайне радовало, ведь Фукс помог ему избежать греховного поступка, и значит, его личные предпочтения были вполне очевидны: он не желал Хозяину вечных мук в Аду.
Только Савада не мог знать, чего же на самом деле ему желал Страж.
Подкравшись к двери, из-за которой не доносилось ни звука, парень замер. «Спит? Наверное… Тогда пойду-ка я… Потом приду», — не самые храбрые, отдающие ноткой восторженной радости и облегчения мысли были прерваны голосом Фукса:
— Не спит, не спит. Можешь не сиять от счастья, она как раз проснулась полчаса назад и теперь не знает, куда себя деть: и встать хочется, и подводить девочек, вечером взявших с нее слово без особой необходимости не подниматься, нельзя.
Тсуна вздохнул. Мученически посмотрев на Стража и в ответ на его ухмылку закатив глаза, он осторожно поскребся в дверь, не надеясь, впрочем, что его не услышат.
— Заходите-заходите, я не сплю! — тут же донесся бодрый, но всё еще слабый голос Наны, и ее сын, тяжко вздохнув и подумав: «Ну почему именно я должен ей правду вместо отца рассказывать?» — открыл дверь.
На удивление, Нана, сразу после пробуждения натянувшая поверх спальной рубашки длинный шелковый халат, лежала. Несмотря на всю жажду деятельности, сил у нее пока было мало, и раз уж встать и заняться делами она не могла, предпочитала лежать, а не сидеть в кровати. Но стоило лишь Тсуне заглянуть в комнату, как женщина мгновенно подобралась, расплылась в улыбке и села.
— Не надо, доктор Шамал сказал, что тебе нужен отдых, — осторожно попытался воззвать к разуму матери Тсуна и зашел-таки в комнату.
— Да я уже в порядке! — беспечно отмахнулась женщина. — Лучше скажи, как ты, как папа? Не поранились?
— Нет… Мам, ляг! Ну куда ты опять собралась?
Нана, бодрым живчиком выскользнув из постели, намеревалась было начать заправлять кровать, так как идеальная хозяйка не может пренебрегать своими обязанностями, но Тсуна, махнув рукой на собственное нежелание слишком сближаться с родителями, отобрал у нее одеяло и не терпящим возражений тоном скомандовал:
— Слушайся доктора! Пока он не скажет, что ты в порядке, вставать нельзя!
— Тсуна? — опешила Нана.
— Мам! Мне доктора позвать?
Парень нахмурился, поджал губы и надул щеки, отчего напомнил матери хомячка — обиженного на жизнь, воинствующего, но отнюдь не опасного. Она тихонько рассмеялась, закатила глаза, подняла руки, сказав этим, что сдается на милость победителя, и устроилась на кровати. Тсуна накрыл женщину одеялом, вспомнил, что она всегда подтыкала покрывало, когда он болел, и проделал то же самое, а Нана всё это время пыталась подавить то и дело норовившую выплыть на свет довольную улыбку.
— Как Ламбо с И-пин добрались? — наконец прервала молчание, решив не смущать сына еще больше, раненая.
— Ламбо поехал к своей семье, они сказали, что займутся его здоровьем — у него же краснуха. А И-пин уехала к своему учителю по борьбе в Китай. Вчера вечером все отзвонились, всё в порядке. Добрались без происшествий, — отрапортовал Тсуна.
— Жаль, что Ламбо-куна мы не взяли с собой, краснуха — неприятная болезнь, он наверняка скучает по моим такояки… — вздохнула Нана, но тут же одернула себя: — Впрочем, учитывая случившееся, это только к лучшему. На нас… террористы напали?
Раньше Тсуна не обратил бы внимания на тон, которым была сказана последняя фраза. Но сейчас понял, что мать просто подсказывает ему возможный вариант лжи, чтобы не ставить в неловкое положение. А потому парень, почувствовав острый укол совести, одернул подол белой рубашки, покрутил небольшую пластмассовую пуговицу на манжете и с тяжелым вздохом опустился в кресло рядом с окном.
— Нет, мам. Слушай… ты только не злись на меня и отца, мы не хотели тебя волновать, вот и молчали. В общем… папа не шахтер и нефть не добывает. Но ты и так это знаешь.
Нана нахмурилась и, натянув одеяло до самой шеи, принялась расправлять на нем складки. Разговор был важный, и она очень хотела услышать правду, но… хотел ли ее рассказывать Ёмицу и можно ли было об этом говорить?
— А папа в курсе, что ты собираешься мне его секрет раскрыть? — осторожно спросила она, и Тсуна поморщился. Отцу было не до этого, потому посоветоваться с ним он не успел.
— Нет. Но это не только его секрет, но и мой. Так что я имею право рассказать хотя бы то, что касается меня. А он потом сам решит, говорить про себя или нет.
— Ты всё еще злишься на отца?
Тсуна вздрогнул: такого вопроса он не ожидал.
— Не то, чтобы… Мы с ним вчера поговорили и поняли, что оба неправы были… — смущение и нежелание говорить об отце и своем с ним примирении перевесили желание отвечать на расспросы матери, а потому парень быстро сменил тему: — В общем, папа тебе сам расскажет, что да как с ним, а я… я вроде как мафиози.
Нана поперхнулась воздухом, и Тсуна всполошился, но прокашлявшаяся женщина, снова откинувшись на подушки, от предложенной сыном воды отказалась и переспросила:
— Ты — кто?! Ты не ошибся, Тсуна? У тебя температуры нет?
— Мам, ну не начинай! — мученически простонал парень, закатив глаза, и плюхнулся обратно в кресло, сжимая в ладонях высокий стеклянный бокал. — В общем, дело было так…
***
Закончив рассказ о собственной принадлежности к сильнейшему мафиозному клану и выслушав все сетования матери на несправедливость бытия в лице взрослых, заставляющих детей брать оружие, а также успокоив ее словами о том, что Реборн его хорошо натренировал, Тсуна приготовился к возражениям, возмущению и обидам, но их не последовало. Нана просто подозвала сына, потрепала его по голове, как в детстве, и пожелала удачи, сказав, что если что-то пойдет не так, ее горячие такояки всегда будут ждать его дома, как и она сама. А Тсуна подумал, что мать приготовилась расстаться с ним так же, как с отцом, и остаться в полном одиночестве. А потому его слова, сказанные с абсолютной уверенностью и явившиеся для женщины полной неожиданностью, были самым важным признанием за это утро: «Я тебя не оставлю, не переживай. Уезжать, как папа, не собираюсь, а если придется… ну, в Италии тоже хорошо, и от японской пищи, думаю, мои друзья точно не откажутся. Так что не надо так говорить, будто я тебя бросаю. Ничего подобного».
Он не сказал матери, что любит ее. Не обнял. Не рассказал, как скучал по тем отношениям, что были у них много лет назад. Однако Нана всё это поняла. Слишком хорошо она знала сына и умела читать между строк. И смущенное почесывание носа, бегающий взгляд, а также нервная, с ноткой напускного раздражения речь сообщила ей много больше любых слов. И потому женщина, подойдя к сыну, несмотря на всё его возмущение, обняла его, потрепала по волосам и пообещала, что всегда будет присматривать за ним. За ним и за отцом. И Тсуна сам не заметил, как обнял Нану в ответ. Только вот он довольно быстро это осознал, всполошился и, заставив мать снова лечь, умчался прочь из комнаты — подальше от смущающих, но совсем не лишних проявлений чувств.
«Если бы я вчера не успел, больше этого не было бы». Тсуна убегал от матери, излишних нежностей и осознания того, что подобного могло больше никогда не произойти.