— Мало ли, что помнит глупый мальчик, у которого от боли едва хватало сил думать, — насмешливо парировал ученый, и Тсуна вдруг почувствовал, что сжимает кулаки от злости. — Яд, к которому мы приучали его тело, затуманивал разум. Он не может помнить таких мелочей.
— Он помнит. И пора освежить твою память.
Савада не заметил движения иллюзиониста. Просто услышал хрип и увидел, как привязанный к креслу кожаными ремнями человек скорчился от боли, а его бывший подопытный, нанесший удар в солнечное сплетение, уже делал шаг назад.
— Я всё равно… ничего… не скажу… — прокашлявшись, судорожно ответил ученый, и Тсуна, перехватив запястье занесшего руку для очередного удара иллюзиониста, подошел к креслу. Переборов отвращение и злость, он опустился на корточки перед пленником и, заглянув ему в глаза, спросил:
— Почему? Почему Вы не хотите помочь нам? Не хотите работать на Вонголу или делать то, о чем просит тот, кто уничтожил Вашу семью?
Росси рассмеялся. Глядя на Тсуну, как на полного идиота, он снисходительным тоном пояснил:
— Я ненавижу Вонголу. Она запретила изобретенную нами пулю, она виновата в гонениях на семью Эстранео. Я ненавижу Рокудо, уничтожившего почти всех моих коллег и чуть не убившего меня. Я чудом остался жив в той бойне, благодаря экспериментам, что провел над собой. У меня очень крепкое тело, знаешь ли, а болевой порог крайне высок, и потому ваши игры не развяжут мне язык, не надейтесь. Но вам я ничего не хочу говорить не только из-за этого. Просто кто бы ни развязал войну кланов, я на его стороне. Пусть себе уничтожит всех, кто некогда презирал наш клан. Кен поведал мне, пока избивал, что вам нужен рассказ о нашем исследовании для поимки человека, втянувшего мафию в войну. Что ж, я промолчу. Можете меня убить, я всё равно давно уже всё потерял, но сведения я вам не дам. Семья Эстранео мертва. Пусть и остальные семьи утонут в крови.
Полубезумная усмешка исказила губы, украшенные коричневой коркой. Запекшаяся кровь треснула, выпуская на волю несколько капель еще живой, алой. И Тсуна подумал, что ненависть порождает только ненависть, и эта безумная цепь не имеет ни начала ни конца… если ее не разрубить.
— Мы всё равно остановим его, — уверенно произнес он.
— Попробуй, — хмыкнул Росси. — Но я тебе в этом не помощник. Пусть Вонгола сдохнет вместе с остальным миром. А я посмеюсь над вами из преисподней.
— Хорошо, что ты понимаешь, куда скоро отправишься, — подал голос Мукуро, и Тсуна понял, почему его пальцы скользили по щипцам. По десяткам странных, начищенных до блеска инструментов. Почему пальцы, привыкшие наносить удары трезубцем в бою, сейчас с ненавистью, опаской и обреченностью поглаживали орудия пыток.
— Нет, Мукуро, мы не мо…
— Заткнись, Савада, — в голосе иллюзиониста не промелькнуло и тени раздражения или злости. Просто констатация факта, не угроза: — Я сделаю то, что должен.
— Кому ты должен? — тихо спросил Тсуна и поднялся, закрывая фокуснику обзор. Тот посмотрел в печальные карие глаза и тихо ответил:
— Всем.
И Тсуна понял. Прочел в иероглифе «Ад» имена, которых там не было, имена детей, погибших на пыточных столах ученых. Увидел в синей радужке отражения улыбок тех, кто возвращался в камеры после экспериментов, чудом оставшись в живых. Разобрал в тихом слове, соскользнувшем с губ Рокудо Мукуро, смех его друзей, его самого и тех, кто уже никогда не сможет рассмеяться. Давно забытый ими смех, похороненный учеными семьи Эстранео.
— «Мукуро» — это «труп». «Рокудо» — «шесть путей», — тихо перевел Савада имя иллюзиониста, данное ему семьей Эстранео. — Ты вспоминал свою смерть, чтобы пройти все Шесть Путей, но… ты еще жив, Мукуро.
Иллюзионист вздрогнул.
— Поэтому Наги в тебя верит.
Иллюзионист нахмурился.
— Поэтому я в тебя верю.
Иллюзионист молчал.
Рваный пульс времени стекал со стен холодными каплями испарений. Тишина давила на виски. Разноцветные глаза смотрели в карие, но уже не отстраненно, а словно с немым вопросом. А карие просили не умирать. Не убивать себя по-настоящему. Ведь в Шести Путях прошлого умирали другие тела, не это. И Рокудо Мукуро, стоявший сейчас перед Савадой Тсунаёши, был жив. Где-то глубоко в душе он был всё еще жив. Только он этого не понимал.
«Не ты мучил грешников. Не ты воевал с самого рождения. Не ты преследовал врагов, доводя их до ужаса. Твоя душа. И она за всё это уже заплатила». Глаза цвета горького шоколада сказали обо всем молча. И их услышали.
«Прости себя». Уже не дрожавшие губы беззвучно прошептали самое главное. И их поняли.
— Не умирай, — шепнул Савада и отошел от кресла. Зайдя Мукуро за спину, он обернулся и занял место возле двери. Он ждал ответа. А Мукуро молчал и впервые в жизни не смотрел себе за спину, когда кто-то за нее зашел.
— Какая беспечность, — усмехнулся ученый. — Ты забыл всё, чему тебя учили, Рокудо? Забыл, что открывать спину нельзя, а то в нее ударят?
Мукуро не ответил. Но и не обернулся. Он внимательно всматривался в темноту, что его окружала, и отчего-то ему казалось, что впереди лишь мрак, но… что за спиной? Раньше он думал, что то же самое. Но сейчас иллюзионисту начинало казаться, что если за спиной стоит тот, кто просит тебя жить, возможно, там не…
Он обернулся.
Тсуна стоял у двери, с надеждой глядя на Хранителя Тумана, а тому вдруг показалось, что с этой стороны комнаты воздух светлее. Глупо, беспричинно, нелепо… Неизбежно. И он наконец ответил. Ответил сам, осмысленно, без принуждения и не ради сохранения маски, навязанной ему жизнью.
— Я не умру, и этот тоже.
Мукуро повернулся к ученому, снова подставив спину — другу? — Саваде, и тот понял, что ненависть в душе иллюзиониста перестала прятать от него самого все остальные чувства. Потому что — друг… — Тсунаёши подарил ему частицу надежды. И Тсуна облегчено вздохнул, улыбнувшись фокуснику, но тот его улыбку не увидел. Почувствовал. Потому что его — друг! — товарищ всё же сумел принести в абсолютный мрак едва тлеющую лучину света.
— Господин Савада… — робкий голос раздался справа от Тсуны, и парень вздрогнул. Покосившись в угол камеры, он едва не дернулся, но желание отскочить подальше было подавлено нежеланием привлечь к себе излишнее внимание.
Окровавленное платье, багровые синяки и обрубки вместо пальцев идеально дополняли сырой подвал. Даже лучше, чем холодная ненависть иллюзиониста.
«Что случилось, Ребекка?» — мысленно спросил Тсуна, а Мукуро начал проверять ремни на кресле Росси.
— Я пришла… Вольфрам велел помочь Вам. Рокудо Мукуро собирается пытать этого человека, но он не знает как. Обычные удары не помогут: болевой порог ученого усилен искусной модификацией тела. Нужны настоящие пытки. Однако иллюзионист не умеет. Простите, господин Савада… Он планирует усилить давление, зная об особенности пленника, но не знает, каков допустимый предел, поскольку не знаком с методикой пыток. Он убьет Росси. Случайно. Он желает оставить его в живых — только что пожелал — однако не сможет. Он не умеет пытать.
— Мукуро, а ты… — голос Савады сорвался на хрип, но парень кашлянул и закончил вопрос: — Ты это раньше делал?
Иллюзионист замер. Куртка защитного цвета на секунду показалась Саваде шкурой змеи, готовой к броску. Но наваждение развеялось, Мукуро обернулся и явно нехотя ответил:
— Нет. Но если кто-то и должен это сделать, то я.
«За тех, кто не выжил. За тех, кто существовал в Аду. За тех, кто больше не умеет смеяться. Должен самому себе и всем им». Губы молчали, глаза говорили. И их услышали.
Тсуна вздохнул. Он понимал, что Мукуро не отступит, но это будет не только месть. Теперь это будет не только она. Но для того, чтобы начать жить, нужно поставить точку на существовании в Аду. Нужно переступить через самого себя и доказать, что даже искалеченная душа может оставить врага в живых. И может совершить то, на что прежде была не способна ради будущего тех, кто ей дорог. Не палачи Вонголы должны были пытать последнего ученого семьи Эстранео. Руки замарать должен был тот, кто прежде подобного не совершал. Он должен был заплатить.
— Но ты можешь ошибиться, — Тсуна понял друга. И понял, что спорить бесполезно. Он должен был позволить Рокудо Мукуро заплатить. Совершить грех, не желая его совершать.