— Не ошибусь, — привычная усмешка показалась неуместной.
— Он ошибется, — тихо сказала Страж, сжимая правой рукой кровоточившую культю. — Потому Вольфрам и прислал меня. Он не умеет пытать.
Спокойно. Уверенно. Без страха. Тсуна вздрогнул.
«А ты умеешь?» Вопрос возник в сознании еще до появления стройной логической цепочки от слов: «Он не умеет», — до слов: «Потому послали меня».
— Да, — безучастно, спокойно, без тени эмоций. — Умею.
Тсуна шумно выдохнул и легким кивком указал Мукуро на невидимого для него призрака. Тот вопросительно вскинул бровь.
«Ты… хочешь помочь? Но как?» — озадачился Тсуна.
— Если Вы дадите мне достаточно энергии, я смогу говорить иллюзионисту, что делать. Он не убьет врага. Только вытащит из него информацию.
В горле Савады пересохло. Он не хотел участвовать во всем этом. Он не хотел здесь оставаться. Он не хотел давать Стражу энергию, чтобы не быть причастным ко всему этому ужасу. Но…
Небо несет ответственность за тех, кто в него поверил.
— Я знаю, что надо делать, — прошептал Савада и закрыл глаза. «Ты расскажешь мне, Ребекка? Я не хочу этого знать, но… расскажи мне, прошу».
— Конечно, господин Савада! — девушка радостно сжала руки и поднесла их к губам. — Я всегда Вам помогу! Но Вы уверены, что Вам не стоит уходить?
— Неужели ты решил остаться? — Мукуро явно был сбит с толку.
— Если ты остаешься, то и я, — как-то очень устало, но без тени сомнения ответил Тсунаёши. И Мукуро наконец понял, почему, показав спину Саваде, не испытал ни малейшего дискомфорта.
— Ну что ж, тогда приступим. Я сам всё сделаю. Просто говори, что нужно.
Тсуна отрешенно подумал, что не такой должна была быть их первая совместная работа, в которой царило бы полное доверие. Но ничего изменить не мог.
— Сначала ногти, — не заглядывая в Книгу, безэмоционально, словно зачитывая энциклопедию, произнесла Ребекка. Но краем глаза Хозяин увидел, как его Страж улыбнулась.
========== 34) Живой ==========
Ночь — самое тихо время суток, когда жизнь словно замирает. Даже часы стараются тикать потише, чтобы не разрушать атмосферу безмятежности и покоя. Ночь — самое лживое время суток. Окутывающее мнимым покоем тех, кому не до сна, и шепчущее остальным, что беспокоиться не о чем. «Там кричали, вы слышали?..» «Нет, что вы, вам показалось. Смотрите, какая тихая темная ночь…» Утром собачники найдут труп. Ночь тихо посмеется, растаяв в рассвете. Она ведь сохранила свою безмятежность.
Молодой человек лет семнадцати стоял в залитой темнотой, как жидким гудроном, комнате и словно пытался разучиться дышать. Вода вырывалась из крана и исчезала в сливной трубе с гулким журчанием, но он к ней не прислушивался. Просто мыл руки, раз за разом поднимая кусочек мыла, три раза поворачивая его в ладонях и опуская на место. А затем тер руки так, словно хотел смыть собственную кожу.
Вода бурлила, унося чистую пену в сток. Белый обмылок скользнул по пластику мыльницы, в который раз оказавшись в мокрых ладонях.
Куртка парня лежала в стирке, как и вся его повседневная одежда, которую он не хотел надевать больше никогда в жизни. Иссиня-черные волосы, пропитавшиеся потом и уже не похожие на иглы дикобраза, а скорее напоминавшие влажную паклю, были закованы в привычный «хвост», который ему хотелось развязать, чтобы сунуть голову под кран. Но нет, сначала…
Мыло упало на пластик с глухим стуком, словно кости скелета столкнулись в гробу.
Отмыться. Ему необходимо было отмыться. От темноты, что его окружала. От ненависти, которой почему-то он больше не чувствовал, но которую слишком отчетливо помнил. От крови, которая давно умчалась в канализацию к другим нечистотам.
Крики еще звенели в ушах, и мирная тишина казалась неправильной. Ее надо было уничтожить… хотя бы плеском воды.
Где-то далеко ухнула сова, Мукуро поежился. Он любил сов, они казались ему символом мудрости, но сейчас были неуместны. Только не в этой тишине, только не в ночь, когда он понял, как сильно ошибался, не под аккомпанемент уже не красной, но всё такой же мерзкой воды из труб!
Хотелось плакать. Но руки в который раз взяли кусок мыла, от которого остался лишь небольшой обмылок.
— Чёрт. Чёрт. Чёрт.
Он молчал. Он не знал, кто это сказал. Может быть, кусок мяса в подвале, который совсем недавно смотрел на него с таким презрением? Может быть. Потому что Рокудо Мукуро не мог проявить слабость, не мог переживать из-за какой-то пытки, не мог стараться выкинуть из головы страшные проклятия и стоны. Не мог. Он просто смывал с пальцев — не дрожавших, не сбивавшихся с ритма — чужую кровь. А где-то в подвале человек, больше не похожий на себя, хотел что-то сказать, но не мог.
«Ух!»
Мукуро захотелось кинуть в сову за окном чем-нибудь тяжелым. Но он даже не обернулся, и лишь сделал напор ледяной воды в раковине еще сильнее. Кран на максимум, брызги во все стороны. Черная футболка обрела украшения в виде темных пятен. Мукуро ненавидел темные пятна — именно сейчас он их ненавидел. И даже зная, что это всего лишь вода, скинул футболку.
Рокудо Мукуро убил огромное количество людей. Его душа помнила, как безучастно столетиями пронзала грешников трезубцем. Но он никогда в жизни не вырывал людям ногти, не дробил кости, не прижигал кожу… до этой ночи. И он не хотел об этом вспоминать. Но он помнил.
Рокудо Мукуро заплатил. И продолжал платить собственной памятью.
— Чёрт. Чёрт.
Монотонно, ритмично, раз за разом кусок мыла становился тоньше. Что будет, когда он исчезнет? Зеркало, неспособное отразить лихорадочный блеск глаз из-за темноты, разобьют в приступе ярости? Или ладони продолжат тереть друг друга, пока не смоют кожу вместе с кровью? Он ненавидит кровь!
Луна заглядывала в комнату, не в силах проникнуть в ванную, и иллюзионист порадовался бы этому, если бы мог сейчас хоть чему-то радоваться. Но он не мог ни улыбнуться, ни уронить хоть одну слезинку. Он был сильным. Он хотел быть сильным. А еще он знал, что должен был заплатить.
Потому что за ошибки всегда приходится платить.
— Чёрт!
Мыло почти исчезло, сова ухала, словно насмехаясь над человеком, который больше не верил в собственную мудрость, а темнота играла с луной в салки, не желая отдавать ей ни пяди земли. Тучи вступали в спор, примкнув к темноте, а звезды ехидно подкалывали врагов луны, тонкими иглами пронзая черное небо. Все спали, не замечая этой игры, не слыша тихого потрескивания часов и вторящей им совы. Не зная, что в подвале доктор Шамал оказывал первую медицинскую помощь выжившему человеку, рассказавшему всё, что знал о химикатах, способных воздействовать на эмоции.
Бесполезно.
Кровь, которой уже не было, не хотела смываться с рук, давно замолкшие крики отказывались растворяться в темноте. Мукуро подумал, что может сломаться. Впервые в жизни. Потому что никогда прежде он не доводил людей до агонии. Планомерно, ритмично, эффективно. Словно средневековый палач.
Рокудо Мукуро не был палачом, и он почти сломался, примерив слишком тяжелую для него маску.
Дверь еле слышно скрипнула в тот момент, когда обмылок исчез из рук иллюзиониста, скользнув в слив едва различимой белой полоской. Ладони с так и не задрожавшими за весь вечер пальцами продолжали смывать что-то, что уже не видели глаза, но чувствовала кожа.
— Мукуро-сама…
Это не сова. И это не ты. Обернешься? Ведь кто-то стоит за твоей спиной! За спиной, за спиной, за спиной!
Мукуро сделал шаг назад. Руки выскользнули из-под ледяной воды, и их тут же пронзили сотни горячих игл. А еще по ним словно что-то потекло. Что-то вязкое, как нефть, что-то горячее, как какао, что-то мерзкое, как…
— Мукуро-сама, не надо…
И ладони, вновь вернувшиеся под кран против воли своего хозяина, вдруг накрыли теплые, хрупкие, удивительно нежные пальцы.
— Не надо, не изводите себя…
— Уйди.
Сильные люди не любят, когда замечают их слабость. Слабые — ненавидят.
— Нет. Простите, Мукуро-сама, но… нет. Не сейчас.
Еще теплые, но уже начавшие замерзать под ледяной водой ладони сжались, не желая отпускать руки человека, которого хотели спасти.