— Уйди, Наги!
Ее имя, настоящее, не анаграмма его собственного, больно резануло по ушам. «Хром Докуро» — «Рокудо Мукуро» — «Шесть путей трупа». «Она же еще жива, зачем я день от дня ее убиваю?» Верный вопрос. Но задан слишком поздно. Точка невозврата уже пройдена.
— Нет. Я останусь с Вами.
«Почему? Почему, черт возьми?!» Хотелось кричать. Хотелось встряхнуть ее, вжать в стену и раз за разом повторять один и тот же вопрос в сотне вариаций. «Почему веришь мне?» «Почему остаешься со мной?» «Почему не боишься?» «Почему не можешь даже подумать о предательстве?» «Почему? Почему? Почему?»
«Почему ты меня любишь?»
Но ответ Мукуро уже знал. Этой ночью он услышал единственный ценный ответ. И дан он был на самый главный вопрос, хотя его никто не задавал.
«Потому что ты еще жив».
Жив. Как труп может быть жив? Как труп может быть кому-то нужен? Как труп может верить в чудо и видеть свет?.. Но он видел. Сегодня вечером в камере пыток он видел частицу света. И поверил в чудо, когда этот свет отказался оставить его один на один с болью и расплатой. А сейчас…
Мукуро обернулся. Хром стояла рядом, сжимая его ладони изо всех сил и словно стараясь защитить их от ледяной воды, замораживающей нервы… а может, от чего-то горячего, что давно уже растворилось в мыльной пене?..
Русалки превратятся в морскую пену, если принц их обманет. В чудеса нельзя верить, нельзя соглашаться на сделку, в которой шанс выигрыша слишком мал. Нельзя надеяться на счастье, если оно иллюзорно. Иллюзия — это обман. И трупу не стать живым. Он всего лишь лживая иллюзия, ненужная реальности…
— Мукуро-сама, пожалуйста, не прогоняйте меня.
— Почему? — устало.
— Я ведь нужна Вам… — тихо. И еще тише: — А Вы мне…
У волшебных сказок всегда счастливый конец. У реалистичных сказок — печальный. Но никто не знает, что фатум предопределил для него. И будет его сказка волшебной или…
— Я устал…
— Я знаю.
Она улыбнулась, и он ее не оттолкнул. Сова всё так же ухала где-то за окном, а тонкие, хрупкие ладони вытянули крепкие, плотно сжатые из-под ледяной воды, и кран уронил в сток последнюю слезинку. Тихо всхлипнул, словно прощаясь с жизнью, сплюнул. Но на него уже никто не обращал внимания. Рокудо Мукуро осмелился поверить в чудо. В то, что он на самом деле еще жив и имеет на это право.
Луна подмигнула, вынырнув из-за тучи, и спряталась за соседней. Двое иллюзионистов вышли из ванны и опустились на кровать, всё еще держась за руки и не глядя на игриво развлекавшуюся с ночью луну. Он ничего не говорил, а она просто продолжала сжимать его ладони, желая отогреть их. И часы начали тикать чуть громче, решив подарить иллюзорному покою ночи настоящие, живые звуки.
Он ненавидел быть слабаком. Он не хотел, чтобы его слабости замечали. Но он был сильным. И потому нашел в себе силы не оттолкнуть человека, который мог принять в нем даже слабость.
— Мукуро-сама… — когда часы утихомирили бешеный пульс, а руки перестали колоть сотни раскаленных игл, она решилась разрушить тишину. И это не было неуместно, как крик совы. — Можно рассказать кое-что?
— Что-то, чего я еще не знаю? — попытался пошутить он, но привычный тон показался абсурдным даже ему самому.
— Да, — Хром не обратила на абсурд никакого внимания, словно не заметила его. И сердце трупа ударило о ребра, послав мозгу шифровку: «Она умеет видеть больше, чем кто бы то ни было».
— Ну попробуй…
— Когда я лежала в больнице, — фокусник напрягся, но тонкие пальцы, нежно сжимавшие его собственные, не дали ему прервать болезненный рассказ. Ведь если она сама решила об этом вспомнить, значит, он не должен защищать ее от этой боли. Или же?.. — родители меня не навещали. Им сказали, что я не выживу, если не пересадить мне органы, и потому они ко мне ни разу не зашли. Я слышала, как мама говорила в коридоре, что отдавать мне почку глупо, ведь у них самих еще вся жизнь впереди…
И снова мощный удар сердца, словно решившего пробить грудную клетку. «Твари». Алым пятном вспыхнула ярость, но тут же была смыта ледяной водой в сток. Алому не место в этом мире, иначе его станет слишком много, и в нем можно будет захлебнуться.
— Я тогда подумала, что точно умру. И уже себя похоронила. Никто об этом не знает, но я лежала на аппаратах искусственного дыхания в сознании. И придумывала для себя эпитафии. Глупо, наверное, но мне хотелось, чтобы на могильной плите — обязательно черной, мраморной — выбили красивую надпись. Я перебирала в голове сотни фраз, но никакая не нравилась. Я всё думала, что могло бы порадовать меня и одновременно не слишком расстраивать тех, кто ее прочитает? И не могла придумать. А когда мама с папой отказались от пересадки хотя бы почки, которую врачи нашли, потому что всего одна пересадка меня бы не спасла… — голос девушки задрожал, но она покрепче сжала руки иллюзиониста, смотревшего в темноту, и закончила: — Я тогда поняла, что хотела бы увидеть на своей могиле. «Помним и любим, Наги». Глупо. Потому что мне бы этого не написали. И эта фраза раздражала бы родителей. А смотрителям кладбища проще оттирать плиты с одним именем и датой, чем с лишними надписями. Но я подумала, что это всё, что мне нужно. Никакие другие надписи не нужны, даже имя и даты. И знаете… я понимала, что этой надписи никогда не будет. Поэтому, когда мне стало чуть лучше, нацарапала ногтем на тумбочке: «Помню и люблю, Наги». Врачи сказали родителям, что улучшение — верный признак скорой смерти. Но… я себя уже похоронила.
Мукуро вздрогнул, но повел плечами, не желая показывать девушке, что ее слова его задели. Луна снова выплыла из-за туч, светлые квадраты расчертили пол, и Мукуро подумал, что футболка осталась в ванной, а потому его худое, слишком худое тело снова увидит тот, кому он не хотел показывать свои слабости. Только почему-то сейчас это было не важно.
— Я лежала и просто ждала смерти, даже представляла, что кровать — это гроб. Хотела смириться заранее, чтобы не стать призраком… да и вообще. Но я всё-таки хотела жить. Знаете, я ведь смирилась тогда, правда, и мне было всё равно, найдут доноров или нет. Но я сама не понимала, что хотела жить. А когда заснула и увидела на берегу реки Вас… я это поняла. Вы протянули мне руку и сказали, что я не должна умирать. Позвали меня с собой… Я впервые была кому-то нужна.
Третий удар. И ненавистное число «три», в удвоении дающее «шесть», не вызвало раздражения. Потому что сердце, врезавшись в ребра, внезапно ускорило свой бег. А у трупов не бывает такого бешеного сердцебиения.
— И я поняла, что мне еще рано сдаваться, рано умирать. Пока есть хоть один человек, которому я нужна, я буду жить — ради него. А еще я поняла, что на самом деле не хотела умирать. Там ведь уже не будет никого, кому я буду нужна, и не будет даже шанса его найти… Знаете, когда я очнулась, и у меня были иллюзорные органы, я зачеркнула эпитафию. Самой себе ее писать было глупо. Я ведь была еще жива, хоть и думала, что это не так. А еще… это были мои слова. А значит, никто бы меня не помнил. Поэтому… не хороните себя заживо, Мукуро-сама. Не запрещайте себе по-настоящему жить.
Он вздрогнул. На этот раз — по-настоящему, даже не пытаясь этого скрыть. И сердце, сорвавшееся в галоп, аритмичной морзянкой выбило: «Ты не труп. Плевать на имя. Потому что она верит, что ты еще жив. Верит в тебя. Верит… в чудо». Чудеса — прерогатива иллюзионистов. Они создают чудеса, обманывая всех вокруг, но отлично знают, что иллюзии лживы. Чудес не бывает, если их создавать Пламенем Тумана, фантазиями и сказками. Но что если чудо попытается создать настоящее, реальное тепло ладоней, не желающих лгать?
— Я итальянец. Переставай добавлять к моему имени суффикс «сама»… Это ни к чему, Наги.
Она непонимающе посмотрела на него, а затем улыбнулась. Потому что в синей, неизувеченной страшными опытами радужке теплилась жизнь. Впервые за долгие годы.
— Хорошо, Мукуро… сан?
— Просто «Мукуро», — поморщился иллюзионист и перехватил ее ладони. Он всё так же смотрел на пол, но уже не на черные разводы тьмы, а на светлые лунные блики.
— Хорошо, — румянец залил бледные щеки, а иллюзионист вдруг спросил:
— Ты видела родителей, Наги? После исцеления?
Кровь отхлынула от щек Хром, и она опустила взгляд на тот самый лунный пол, сияющий, словно гладь ночного пруда.