— Видела.
— Что они сказали?
— Что я могу идти, куда хочу, раз так решила.
С каждым словом ее речь становилась всё тише, а его — всё решительнее.
— Ты не стала нужна им, даже чудом выжив?
— Нет…
— И ты всё еще хочешь жить?
— Да…
Девушка задрожала, болезненные воспоминания, о которых она не хотела говорить, вспарывали сознание острым скальпелем. А непривычный, настороженный, решительный, но без толики фальши голос, задававший жестокие вопросы, казался беспощадным палачом, решившим вырвать из жертвы правду. Но Мукуро и был палачом. Стал два часа назад, чтобы заплатить за грехи. Зачем же он начинал жизнь после финала с жестоких слов?..
— А твоя эпитафия не изменилась? Ты хочешь, чтобы после смерти тебя помнили?
Хром вздрогнула, и ее взгляд лихорадочно забегал по полу. Она не хотела давать ответ. Но и солгать не могла.
— Да… Мукуро-сама, я не…
Он не дал Наги договорить. Потому что не хотел причинять ей боль. Рокудо Мукуро, ставший палачом этим вечером, оставил слишком тяжелую, чуть не сломавшую его маску в подвале. И девушке, которая сумела залечить его раны и подарить веру в чудо, он мог подарить только одно. Защиту от мира, который старался ее сломать. Ведь если человек сам решил причинить себе боль, нужно не оберегать его от агонии, а помочь ее пережить.
— Без суффикса, — тихо сказал он, и ее дыхание замерло.
Безумно худые, но очень сильные руки бережно обняли ее, крепко прижимая к телу, испещренному сотнями шрамов, украшенному выпирающими ребрами, истерзанному сотнями мурашек, разом пробежавших по коже, раньше отказывавшейся ими покрываться. И слыша бешеное биение его сердца рядом со своим ухом, Хром вдруг поняла, что ее собственное сердце тоже сорвалось в галоп. Безумный, неритмичный, странный. Единственно возможный.
Часы размеренно тикали, стройным маршем отсчитывая исчезавшие секунды. Хром не решалась пошевелиться, боясь даже вздохнуть, — ее не собирались отпускать, и девушка закрыла глаза, боясь поверить в чудо, но отчаянно ловя каждое ощущение, чтобы сохранить его в золотой копилке воспоминаний. Копилка была почти пуста, лишь на дне перекатывались несколько кадров из детства, ошейник погибшего в аварии щенка, за которым Наги выбежала на дорогу, да пара писем интернет-друзей, растворившихся в небытии после трагедии. Больше всего в ней хранилось воспоминаний о Рокудо Мукуро, но таких, как те, что сейчас Хром боялась разрушить неосторожным движением, там еще не было.
Несмело опершись лбом о его плечо, Наги почувствовала, как по тонкой, почти прозрачной коже самого дорогого для нее человека пробежали мурашки. И она улыбнулась, радуясь, что он не видит ее залитое краской лицо. Она не обняла его в ответ, не посмела сказать ни слова, но он чувствовал, что ему верят, и знал, что она просто боится. Не его — ошибки, которая разрушит иллюзию счастья. Вот только она еще не понимала, что это счастье не было иллюзорным. Впрочем, как и Мукуро еще не понимал, почему тоже счастлив. Счастлив сейчас, когда от холода должно сводить руки, а душа обязана рваться на части из-за алых воспоминаний, раскалывавших голову подвальными криками. Он просто улыбался, потому что впервые в жизни ему не было ни холодно, ни одиноко, ни…
«Я живой», — пронеслось у него в голове. Он наконец понял, что выбрался из могилы и уже не вернется туда вновь до самого конца. Ведь рядом есть кто-то очень добрый, очень светлый… настоящий. И этот кто-то его любит.
— Наги, я не иллюзия, — тихо сказал он, впрочем, не задумываясь, зачем это делает. Может, потому, что хотел ощутить ее прикосновение? Которое еще раз подтвердило бы сам факт его существования. — Я не исчезну.
И Докуро закусила губу, чтобы не всхлипнуть. Потому что она всё же осмелилась поверить в чудо. Осторожно и несмело ее ладони поднялись и замерли в воздухе, а затем медленно, очень медленно приблизились к испещренной шрамами спине иллюзиониста. Впрочем, на спине шрамов было намного меньше, чем на груди, потому что он никогда не позволял никому оказываться сзади — ни врагам, ни друзьям. А если позволял, следил за ними так, словно от этого зависела его жизнь. До этого вечера…
Мукуро чуть крепче прижал Наги к себе, и она решилась. Тонкие пальцы с короткими неухоженными ногтями осторожно коснулись кожи, в свете луны казавшейся призрачной. Но мурашки, пробежавшие по ней, отказались признавать человека иллюзией. Ее ладони мягко легли ему на лопатки, и два сердца синхронно пропустили один удар. Любовь? Нет. Кое-что большее. Доверие.
Мукуро закрыл глаза. Он не хотел ни о чем думать. Не хотел просчитывать варианты развития событий, отталкивать болезненные воспоминания или наказывать себя за грехи. Он уже за всё заплатил. И в этот момент ему просто хотелось чувствовать — впервые в жизни отключить разум, инстинкт самосохранения и врожденную недоверчивость, растворившись в ощущении блаженного покоя.
После шторма всегда наступает штиль. И чем сильнее был шторм, тем больше обломков похоронит в своей памяти спокойная гладь воды. Она окутает их безмятежностью и подарит умиротворение. А солнце согреет ее, чтобы стереть воспоминания о кораблях. Только где-то на дне будут спать вечным сном те, кому никогда больше не увидеть небо.
Тихо, спокойно, ласково, безумно нежно и удивительно чутко ладони иллюзионистки дарили спине единственного существовавшего для нее мужчины свое тепло. Крепко, но очень бережно прижимал он ее к себе, не желая отпускать. И луна поняла, что больше она здесь никому не нужна — ее фальшивому, безразличному свету предпочли настоящий свет, не способный исчезнуть, заигравшись. Ночь медленно растворялась следом за лунным светом, исчезая в алом мареве рассвета, и этот цвет, такой ненавистный, не вызвал отторжения. Рокудо Мукуро успокоился. И нашел силы себя простить.
========== 35) Надежда ==========
Этой ночью Савада Тсунаёши не спал. Выйдя из подвала вместе с Мукуро, он медленно, очень медленно поднялся по лестнице, не глядя вслед быстро умчавшемуся наверх иллюзионисту. Затем еще медленнее преодолел один за другим десяток коридоров. Темнота давила на человека так же, как и в подвале, словно смеялась над ним, но он упорно шел вперед, будто механическая кукла, у которой еще не кончился завод. Шаг, еще шаг, шарниры-суставы плавно сгибались, повинуясь мышцам и преодолевая метр темноты за метром.
Дверь плавно отворилась, Тсуна вошел в свою комнату. Ее заливал бледный, естественный свет луны. Призрачный. Савада снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула. Расстегнул часы, положил на тумбочку. Он не смотрел по сторонам, да и вообще никуда не смотрел. Он не хотел видеть. Вот уже как четыре часа он не хотел вообще ничего видеть.
Галстук лег на сидение стула мертвой змеей. Луна освещала комнату, будто в насмешку выделяя смутные контуры мебели. Она смеялась, а Тсуне не хотелось даже плакать. Ему хотелось выколоть себе глаза, чтобы больше никогда ничего не видеть.
— Ух! — сова решила подарить луне свою охотничью песню.
Удар. Кулак врезался в стену, словно резкий, мерзкий звук сорвал с пружины предохранитель. И еще, и еще и еще… Бежевые обои молчаливо позволяли себя избивать, не реагируя на полный ужаса взгляд карих глаз, который наконец прозрел и понял, что всё закончилось, но никогда не исчезнет из памяти.
Это было. И этого не изменить.
Четыре часа он диктовал страшные слова, которые было мерзко даже произносить. Четыре часа он слушал крики и стоны, от которых хотелось биться головой о стену. Просто чтобы оглохнуть. Четыре часа он смотрел на то, как покрывался алым костюм цвета хаки. И как с каждой каплей глаза иллюзиониста становились всё более безумными. Словно ему тоже казалось, что эта ночь никогда не закончится…
Она закончилась. Они выжали из ученого всё, что было возможно. Они проиграли.
Ребекка не сказала ни слова после того, как позволила наконец куску мяса в подвале потерять сознание. Она словно исчезла, молчаливой тенью следуя за Хозяином и сливаясь с мраком коридоров. И Тсуна не хотел о ней вспоминать, не хотел ее видеть, не хотел слышать. Потому что он помнил беспощадную, бесстрастную, безразличную улыбку девушки, зажимавшей кисть с отрубленными пальцами почти целой ладонью, всего лишь лишенной ногтей. Ей не нравилось происходившее в подвале, но оно и не было ей отвратительно. Ей просто было всё равно. А улыбалась она тому, что может быть полезна Хозяину Книги. Может по собственной воле дать совет о том, как побольнее раздробить человеку кости.