Почему она не жалела того, кому было так же плохо, как ей когда-то?..
Тсуна молча бил стену, сжимая зубы и с отчаянием глядя в никуда, где застывали на полу алые разводы некогда живой крови. Память резала сознание ржавым ножом, сжимала грязными тисками виски, упивалась болью своего подопытного. И она имела на это право.
Что-то хрустнуло. Тсуна не заметил ни боли, ни этого звука. Он продолжал методично избивать стену, не понимая, что делает. Знал лишь, что хочет, чтобы ударили его. Луна рассыпала алмазную крошку на пол почти пустой комнаты, заполненной лишь гулкими ударами — неритмичными, отчаянными, бессознательными. Звезды помогали темноте отступать.
Еще один мощный удар, под обоями кирпич начал превращаться в песок. Дверь отворилась. Вбежавшая девушка, жившая в соседней с Савадой комнате и ничего — совсем ничего — не знавшая об этой ночи, услышала грохот и прибежала посмотреть, всё ли в порядке с другом.
Хром знала, куда ушел Мукуро и зачем. Киоко не имела понятия о том, когда Тсуна вернулся в поместье и куда отправился. Она даже не знала о пленнике в подвале. Ее как всегда оставили в неведении.
— Тсуна-кун, что ты делаешь?! — испуганный вскрик заставил Саваду вздрогнуть, и кулак впечатался в стену совсем не так, как должен был. Стесанная кожа лохмотьями повисла на костяшках, но Тсуна снова не заметил боли.
«Зачем? Только не она, только не сейчас!» — забилась в его голове первая за полчаса мысль.
— Не надо! — Киоко, закутанная в теплый байковый халат, подбежала к парню, но кулак снова полетел к стене с еще большей яростью. — Тсуна-кун!
Кулак замер. Не долетел до цели каких-то пару сантиметров. Потому что между стеной и рукой Десятого Вонголы оказалась хрупкая ладонь Киоко Сасагавы. А причинить ей боль Тсуна не смог бы, даже сойдя с ума. А ведь он всё еще оставался в здравом уме… к сожалению.
Забыть несчастье проще, чем его пережить.
Руки парня безвольно повисли вдоль тела, плечи задрожали, колени подкосились. Он не заметил, как осел на пол и оперся ладонями о деревянный паркет, роняя карминовые капли с уродливых лохмотьев кожи, похожих на струпья. Левая рука, словно познакомившаяся с ножом мясника, отказывалась чувствовать боль.
— Тсуна-кун, да что же это?.. — причитала Киоко, доставая из комода платок и вставая перед другом на колени. — Что случилось? Скажи, пожалуйста…
Она протянула руки к искалеченным пальцам Савады, но стоило лишь осторожному прикосновению обжечь израненную кожу, как он отпрыгнул от девушки, как от огня. Отползая к стене, Тсуна повторял одно и то же, снова и снова, как заведенный. Будто механическую игрушку заело на одной фразе.
— Не надо, испачкаешься, не надо, испачкаешься, не надо, испачкаешься…
И Киоко поняла, что произошло что-то ужасное. Только вот испачкаться она не боялась.
— Тсуна-кун, я не боюсь, — печально улыбнулась она и, подойдя к врезавшемуся в стену, но продолжавшему пытаться отползти парню, снова встала перед ним на колени. — Не оставляй меня, слышишь? Ты же обещал меня защищать, поэтому… позволь мне хоть раз тоже тебя защитить?
Тсуна замер. Мысли путались, где-то на краю сознания вспыхивали яркие блики, будто огонь на конце спички, а коралловый дождь всё падал, падал и падал, переполняя разум безумием. Истерика вышла из-под контроля.
— Не надо! — закричал Тсуна не своим голосом, когда его руки снова коснулась она — та, кто не должен был прикасаться ко всей это грязи. — Не трогай меня, я грязный! Испачкаешься! Так много крови, так много, не подходиииии!…
Страшный вой на одной ноте и удар затылком о стену. Карие глаза закатились, но по щекам не скатилось ни единой слезинки. Их высушила паника — еще там в подвале. И отвращение к самому себе. А в следующую секунду Тсуну крепко обняли, и его тело словно прижгли раскаленным железом — дюйм за дюймом боль пронзала каждую клеточку кожи, которой дарили незаслуженное ею тепло.
— Нет, Тсуна, не говори так, ты не виноват, ты ни в чем не виноват… Я же знаю, ты очень добрый, ты никому не желаешь зла… Что бы ни случилось, ты не виноват…
Он пытался вырваться, захлебываясь воздухом и ощущая, что тонет. Но его не отпускали, и слабые, нетренированные руки, вдруг ставшие на удивление сильными, не позволяли человеку, победившему десятки сильнейших врагов причинить себе еще больше боли. Киоко крепко обнимала его, прижимая к себе и не позволяя снова удариться затылком о стену, шептала что-то бесполезное, но такое нужное сейчас, и боялась лишь одного — что он ее не услышит.
— Тсуна, пожалуйста, пожалуйста, не причиняй себе боль…
Ее не услышали. Савада резко дернулся в сторону и Киоко буквально повисла на нем, изо всех сил стараясь удержать парня, растерявшего всю свою силу в безумном желании исчезнуть. Он чуть не упал, но она заставила судорожно дергавшееся тело выровняться вновь, притянув его к себе за шею, и Тсуну качнуло в другую сторону. Ее губы случайно скользнули по его щеке, и слова, сорвавшиеся с них в этот момент, что-то изменили.
— Пожалуйста, не оставляй меня, Тсуна! Ты же обещал… Слышишь?..
Он обещал. И он ее услышал.
Алое марево перед глазами начало рассеиваться, огонь уже не горел так ярко, дождь перестал хлестать по щекам горячими, вязкими, отвратительными каплями. Словно кран перекрыли. А может, просто наложили жгут на вену?..
Хриплое горячее дыхание сорвалось с пересохших губ. Тело разом обмякло, словно из воздушного шарика выпустили весь воздух. Тсуна не заметил, как буквально повис на всё еще отчаянно прижимавшей его к себе девушке. И мысли, разом исчезнувшие, оставили в голове сладкий вакуум — такой желанный, такой нужный, готовый принять в себя первое, что услышит.
Киоко судорожно улыбнулась, и ее губы задрожали. Ладони осторожно скользнули вверх и начали бережно и очень нежно поглаживать спутанные волосы и странно обмякшую спину друга — но друга ли? — затянутую в насквозь пропитавшуюся потом белую рубашку.
— Не кори себя, я же знаю, ты очень хороший, Тсуна… — тихий шепот и мерные движения ладоней. Так тепло… — Ты всегда помогаешь всем вокруг. Ты никому не желаешь зла. Ради друзей ты готов на всё: себя не пожалеешь, а нам поможешь. Это главное, слышишь?
Он слышал.
— Что бы ни случилось, ты… ты исправишь это. Если исправить нельзя, то… искупишь это. Ты сделаешь много, очень много хорошего, — прерывистое дыхание на его шее и ласковые прикосновения. Так спокойно… — Говорят, грехи можно искупить хорошими поступками, а ты хороший человек, Тсуна. И что бы ты ни сделал, я точно знаю: ты искупишь вину. Потому что ты даришь людям вокруг много радости, ты приносишь свет. Ты сможешь всё искупить, я уверена, понимаешь?
Он понимал.
— Ты всё преодолеешь, Тсуна… Но в одиночку никто не может справиться с болью, поэтому не отталкивай меня. Я немногое могу, но хотя бы побыть с тобой и разделить эту боль… позволь мне. Потому что ты не должен переживать это в одиночку. Позволь пережить это вместе с тобой, — такие добрые, слишком добрые слова, и слишком нежные, но удивительно крепкие объятия, словно его боялись отпустить. Так… хорошо… — Не закрывайся. Ты не должен быть один. Никто не должен. Всем нужен кто-то рядом. У тебя… у тебя много друзей, все они помогут, если что-то случится. Как и ты им. Не думай, что ты один, это не так. Мы все с тобой. И это не изменится, что бы ни случилось. Что бы ты ни сделал. Я… я всегда буду рядом, Тсуна… поверь…
И он поверил.
Люди хотят верит в чудо даже на краю пропасти, зная, что через минуту оползень уничтожит ненадежную опору.
— Тсуна, просто попытайся всё исправить, а мы поможем. Мы все. И я тоже. Не отталкивай. Я ведь всё равно не уйду. Что бы ты ни совершил…
— Я… — хриплый, сдавленный шепот. Язык распух, как пиявка, напившаяся крови, и не хотел шевелиться. Горло скребла наждачная бумага сухости. Но он всё же выдавил из себя слова, которые боялся произнести: — Я пытал человека.