Киоко вздрогнула. А в следующую секунду она еще крепче прижала к себе друга — да нет же, не друга! — и прошептала:
— Бедный мой…
Выдох. Остатки воздуха покинули легкие, словно тело получило удар под дых. А вместе с углекислым газом, способным отравить кровь, Тсуну покинул и ужас. Ужас напряжения, ожидания кары, странного мазохистского желания услышать наконец слова обвинения и оказаться одному в огромной комнате, наедине со стенами, которые ждут новых ударов… Его простили. А впрочем, его и не винили. И Киоко обнимала человека, которого давно любила, боясь отпустить и думая лишь о том, за что на долю этого светлого, доброго существа выпадает слишком много несчастий. Она ни в чем его не винила. Никогда.
— Прости меня, — Тсуна не узнал свой голос: он казался детским, беззащитным и каким-то потерянным.
У кого он просил прощения? За что? И зачем? Он и сам не знал. У человека в подвале за его мучения. У Бьякурана Джессо и Деймона Спейда, которых он убил в бою. У всех тех, кому когда-либо причинял боль. У тех, кого заставлял грустить. У родителей, которых отказывался понимать. У Киоко, которою мучил неведением и не подпускал к своему миру… А может, у самого себя? У того Савады Тсунаёши, которого он отказывался принимать?..
Иногда прощение нужно человеку просто для того, чтобы простить себя самому.
— Прощаю, прощаю, Тсуна, и ты прости… Всё будет хорошо. Я уверена, когда-нибудь… всё наладится, слышишь? Поверь мне.
Он верил. Он всегда верил ей, даже не замечая этого. И если бы она сказала, что умеет летать, он не стал бы сомневаться. Потому что Сасагава Киоко была единственным человеком, которому он верил безоговорочно. И от которого он готов был принять абсолютно всё.
Остатки напряжения исчезли вместе с недавно накатившей апатией и безысходностью. Истерика улеглась, чувство стыда больно кольнуло прямо в сердце, но… Тсуна отогнал его, просто потому, что испугался остаться один в этой вязкой, черной темноте, похожей на слизь, стекающую по каменной кладке. А может, на что-то более теплое?..
Парень шумно выдохнул и закрыл глаза. Он не видел ничего, кроме карминовых бликов, уже очень долго, но только сейчас смог позволить себе закрыть глаза — потому что алое марево наконец-то согласилось его отпустить.
Тсуна положил голову на плечо девушки, прижавшись лбом к теплому махровому халату, и почувствовал, что мир вокруг изменился. Он думал, что никогда не совершит ужасных поступков — он совершил их. Он думал, что не все поступки можно простить, но его простили за то, за что сам он себя прощать не хотел. Он думал, что Киоко — недостижимая звезда, на которую можно смотреть, но к которой нельзя приближаться, ее можно оберегать и нельзя волновать, она должна просто быть, и ничего больше, но сейчас он наконец понял, что Сасагава Киоко была человеком, готовым поддержать в трудную минуту, поделиться своим теплом и забрать часть чужой боли. И Тсуне впервые в жизни не хотелось прятать от нее свою душу, не хотелось оберегать ее даже от самого себя — он согласился принять ее помощь и отдать часть боли, душившей сильнее пеньковой удавки.
«Если ты готов умереть ради друга, будь готов к тому, что друг отдаст за тебя жизнь. Потому что принимать людей — значит принимать не только их минусы, но и плюсы». Тсуна наконец понял, что это действительно справедливо.
Осторожно и нежно Киоко гладила парня по спине и, закрыв глаза, пыталась забрать хотя бы часть его ужаса, поделившись своим теплом. А может, любовью? Кто знает, об этом сейчас не думал ни один из них. Тсуна отпускал прошлое, позволив себе поверить в самого себя и в то, что он сумеет искупить все свои грехи, и не слышал ехидно ухавшей за окном совы. Он прислушивался к постепенно успокаивавшемуся сердцебиению той, что спасла его, и понимал, что его собственная сердечная мышца начинает сокращаться всё медленнее, всё спокойнее, всё увереннее.
— Мы поступили плохо, — наконец прошептал он. — Но Мукуро это было нужно. Я… этого уже не исправить. Но, может, я сумею сделать что-то, что хотя бы немного… — он вздохнул. — Гокудера говорит, карма бывает белая и черная. Если черного больше, мы попадаем в плохой мир, если белого — в хороший. Я постараюсь сделать так, чтобы белого было больше. И у меня, и у него… Чтобы хороших поступков с белой кармой было столько… сколько сможет перевесить это всё. Всё, что сегодня было. Я постараюсь. Сделаю всё, что смогу…
— Ты хороший друг, — улыбнулась Киоко, — даже сейчас думаешь не только о себе. За это я… за это я тебя и уважаю.
Торопливое окончание фразы. Совсем не то, что прозвучало в мыслях. Где-то далеко, в Книге Всезнания, Вольфрам Фукс закатил глаза и тяжело вздохнул, а Лия закрыла лицо ладонями и, шумно выдохнув, прошептала: «Что же вы всё никак не поймете? Раскрой наконец глаза, Тсунаёши!» И только Ребекка, стоявшая в тени ванной комнаты и наблюдавшая за всей этой сценой из темноты, едва заметно морщилась. «Не верь ей, — беззвучно шептали ее губы. — Никому не верь. Все предают. Людям верить нельзя». Но Тсуна не слышал ее. Он верил и не собирался отказываться от самого ценного, что было в его жизни.
Вера в людей может подставить спину для удара, а может спасти от сотен несчастий — зависит от того, в кого ты веришь.
Кровь запеклась, уродливой коркой покрыв лохмотья кожи. Рука начала наконец болеть, но Тсуна не хотел двигаться — он мечтал остановить время и никогда не запускать его вновь. Только вот времени было всё равно — оно двигалось вперед, не обращая внимания на желания смертных, и мерно отсчитывало ударами секундных стрелок каждый свой шаг. Луна попрощалась с небом и скрылась из виду. Горизонт расчертили розовые блики, с насмешкой покосившиеся на дом, укрывший отмытую уже от багрянца камеру. Люди начинали просыпаться, двери — хлопать, и уютная тишина с ласковыми объятиями, дарящими бесконечную нежность, была безнадежно утрачена.
Тсуна вздрогнул, когда дверь напротив громко хлопнула, и явно чуть не слетела с петель — Гокудера Хаято оповестил мир о своем плохом настроении. И его босс вынужденно отстранился от Киоко, бросив на нее тоскливый, печальный взгляд. Он не хотел ее отпускать. Но считал, что не имеет права удерживать. Робкий, наивный мальчик, не желавший замечать очевидного… Он просто боялся обжечься.
Киоко вздохнула и отпустила Саваду. Разочарование в ее взгляде не заметил бы только слепой, и Тсуна удивленно вскинул брови, но тут же одернул себя и решил, что ему просто показалось. Повисла неловкая пауза: Киоко смотрела на пол, теребя пояс бежевого халата, а Тсуна бегал взглядом по плинтусу напротив и хотел провалиться сквозь землю, одновременно с тем отчаянно мечтая обнять Киоко. Но еще одна дверь экстремально встретилась с косяком, и топот отправившегося на пробежку Рёхея заставил его сестру взять себя в руки и нехотя натянуть на лицо привычное выражение вежливого участия и неосведомленности. А затем ее взгляд упал на искалеченную руку Тсуны, и девушка всполошилась.
— Ох, Тсуна… кун, — именной суффикс вызвал раздражение у них обоих. Снова. — Надо обработать раны! Давай я перевяжу платком, и пойдем к доктору Шамалу, тут… ох, тут же зашивать придется, кошмар какой…
— Так мне и надо, — уверенно сказал Тсуна, и девушка, уже сбегавшая к комоду за чистым платком, замерла, прижимая его к груди. А затем медленно опустилась на колени перед Тсуной и, накрыв ладонью его правую руку, тихо сказала:
— Нет, не надо. Потому что искупать грехи надо хорошими поступками, а не болью. Не мучай себя, Тсуна-кун. Просто продолжай жить и не причиняй боли людям. Дари им улыбки. Это именно то, что нужно сделать.
Ее решимость передалась ему. И впервые за эту ночь Тсуна почувствовал, что к нему возвращаются уверенность, энергия и сила воли. Он слабо улыбнулся и кивнул, а в ответ получил счастливую, широкую, абсолютно искреннюю улыбку Сасагавы Киоко. И ему показалось, что такая улыбка идет ей куда больше, чем сдержанная полуулыбка идеальной «ямато надешико».
— Ты когда так улыбаешься, похожа на солнышко, — слова сорвались с губ прежде, чем Тсуна осознал, что произносит их вслух. Киоко замерла и изумленно воззрилась на тут же покрасневшего парня, забормотавшего извинения, но вдруг рассмеялась. Тихо, по-доброму, без тени иронии.