— Старая развалина не пробежится по полю, — саркастично ответил комитетчик, но сочувствие в его глазах говорило куда больше тона. Он жалел, что Тсуна не может понять главного… — У старика будет болеть всё, от пальцев до макушки. Радость жизни? Не смеши меня. Жизнь ему будет в тягость. Он даже не сможет любоваться цветением сакуры: если и сумеет сесть на землю, потом не встанет, и голову не поднять — шея заболит. Зачем это?
— Ну… в старости смотришь на внуков и радуешься их достижениям, — предположил Савада.
— И вкус жизни тот же, что и в молодости? — скептически выгнул бровь Хибари.
— Нет, наверное, но есть же что-то свое. Да и… Даже если старику жизнь в тягость, зачем умирать молодым? Что в этом хорошего?
— Ничего, — на удивление спокойно и апатично ответил взрывной Глава Дисциплинарного Комитета. — В смерти нет ничего хорошего. Как и в жизни. Есть жизнь — значит, надо жить. Пришла смерть — значит, надо умирать.
— Это фатализм…
Хибари криво усмехнулся и вдруг приставил тонфа к шее Савады. Тот не отпрянул, не испугался, не вздрогнул — он лишь удивленно вскинул брови и непонимающе воззрился на собеседника.
— Сейчас я могу выпустить шипы из тонфа, и ты умрешь, — безразлично сказал тот. — Умрешь за пару минут. Не сможешь ничего сделать, чтобы спастись. Так какой смысл, когда тебе пропырнули глотку, отчаянно цепляться за жизнь и пытаться крикнуть: «Помогите, я хочу жить!»? Ты уже труп. Так умри красиво. С достоинством. Прими то, что тебе выпало.
— С гордостью? — озарение. Тсуна наконец всё же понял…
— Именно.
— Хибари-сан, я тут недавно читал кусочек Бусидо, там слова были: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить, что он должен умереть». Я не понял, почему они так рвались к красивой смерти в бою, но… это же из-за гордости? Из-за чести воина. Вроде как, если ты умер на кровати, старым и дряхлым, значит, избегал смертельных боев, был трусом. А если умер в бою, защищая страну, то это героическая смерть, и ею надо гордиться, да?
— Для самураев — да, — поморщился Хибари и убрал тонфа. Но без них он отчего-то вдруг почувствовал себя беззащитным.
— А для Вас?
Савада задавал слишком много вопросов. И слишком больно они били по памяти. По душе. По ранам, которые не хотелось ковырять гвоздем воспоминаний…
— Я принимаю то, что посылает жизнь, — коротко бросил он, но Тсуна не сдался. Упрямый, наглый, безответственный!.. Слишком заботящийся о друзьях.
— Но ведь если Вас убьют в бою, это будет проигрыш. А Вы ненавидите проигрывать! Как же тогда?
Японец поморщился и, отойдя от Савады, снова посмотрел на небо. Если бы этот вопрос задала канарейка, он ответил бы. Но она никогда не задаст его. А всегда молчать… это хорошо. Но почему бы и не ответить? Почему бы не рассказать зверьку, отчаянно желающему понять своего товарища, что смерть — это далеко не самое страшное?..
— Проиграть и умереть — не одно и то же. Ты меня не слышал, если не понял. Проигрывает тот, кто сдается. Тот, кто умирает, не склонив голову, не проигрывает. Просто его жизнь прекращается. Тот, кто его убил — победил, но не врага, а его жизнь. Он ее забрал. Если умру в бою — не проиграю. А если буду умирать долго, старой развалиной на кровати, это будет жалкий конец. Умирать надо так, чтобы принести пользу тому, что важно.
— Намимори? — осторожно спросил Савада.
— Да, — ответил почти белому небу Хибари.
— А если у Вас будет кто-то… Ну, жена или дети? Они ведь расстроятся.
Комитетчик криво усмехнулся и отчего-то решил ответить. Может, потому что солнце жгло слишком сильно?..
— Если они и будут, то поймут. Для жены воина честь не менее важна, чем для него. И она будет рада его смерти на войне, а не в тылу.
— И они не будут грустить? — удивился Тсуна.
— Что важнее: грусть или честь?
Раньше Тсуна дал бы ответ, не задумываясь. Потому что честь — понятие эфемерное, растяжимое, она у каждого своя, и ее критерии разнятся, у многих она вообще очень гибкая. А вот тоска и боль понятны каждому, и каждый в душе плачет, когда его ранят. Вот только…
— И то, и другое важно, но по-своему, — задумчиво ответил Тсуна, и на него бросили раздраженный взгляд. — Когда грустно и на душе кошки скребут, всё из рук валится. Это тяжело. Но это можно пережить. А если честь задета… Не знаю, меня часто называли бесполезным, били, деньги отбирали — это меня не задевало. Если я и правда глупый, что с того, что кто-то это озвучит? Но вот когда мы дрались с Бьякураном, я понял, что не могу проиграть. Если честно, очень хотелось убежать, спрятаться и не высовываться, чтобы не пришлось драться, чтобы не быть в опасности. А потом… Он ведь убил моих друзей. Он убил много хороших людей. Ни в чем неповинных. Просто потому что ему так захотелось. Я… не смог убежать. Потому что я должен был защитить тех, кто еще был жив. Я не знаю, что для Вас честь, она ведь у каждого своя, но для меня… Вот если меня назовут бесполезным идиотом, я буду грустить, и от грусти мне станет плохо. А если моим друзьям причинят боль, и я ничего не смогу сделать, чтобы им помочь, вот тогда заденут честь, наверное. И это будет в тысячу раз хуже. Поэтому я думаю, что важна и честь, и грусть, но по-своему. Грусть проходит, но если она очень сильная, то остается постоянным монотонным фоном, а если честь заденут, грусть уже не пройдет, да еще и изведешься весь — сам себя сгрызешь мыслями. Вот как-то так.
— Что-то в этом роде, — усмехнулся комитетчик, и стало ясно, что ответ Савады пришелся ему по душе. Всё же для доброго, наивного будущего мафиозного босса честь была очень важна — он и сам еще не понимал, насколько. Только вот она у него была очень своеобразной: он ставил на первое место жизни друзей, а не свою собственную. И это лишь еще больше приравнивало его к верным животным — существам, неспособным причинить боль тому, кто их ценит. Если только случайно…
— Хибари-сан, а кто Вас такому научил? Я вот как-то даже не задумывался, даже Бусидо прочитал, только когда Вольф предложил. А Вас родители этому учили? — зверьки порой причиняют боль, случайно задев когтем едва поджившую рану.
Хибари нахмурился и словно ощетинился. Казалось, вокруг него выросли сотни невидимых игл. Тсуна понял, что задал неправильный вопрос.
— Отец. Но тебе какое дело?
Савада поежился, но не стал уходить в глухую оборону: он отлично понимал, что дать Хибари замкнуться сейчас — значит потерять только что промелькнувшую нить доверия. А впрочем, он просто хотел понять своего товарища как можно лучше и помочь ему, если сможет…
— Ну, просто… — парень замялся и признался: — У меня вот отец дома почти не бывал. Я его видел раз в полгода, и то не всегда, но даже приезжая, он на меня внимания не обращал. Поэтому и интересно… Меня отец ничему не учил, Вам повезло, что Вас научили быть сильным…
Боль. Превращавшая горячий воздух Египта в воздух крематория боль. Глядя на Хибари Кёю, Тсуна понимал, что тот с удовольствием поменялся бы с ним местами и никогда не видел собственного отца… а впрочем, нет. Хибари Кёя был слишком сильным. А потому не поменялся бы с Савадой местами, даже если бы ему предложили вернуться в прошлое и прожить жизнь заново — в другой семье. Любящей, теплой, заботливой. Он бы не изменил ни единой секунды, потому что принимал от судьбы абсолютно всё. А еще потому, что сильные люди не бегут с поля боя.
— Мой отец — глава клана якудза Намимори и окрестных районов, — с лицевым спазмом, отдаленно напоминавшим усмешку, ответил слишком сильный для слабых помыслов человек. — Умер два года назад. Я его дела не наследовал. Но я унаследовал Намимори. Это — смысл моей жизни. Так что не говори ерунды. Меня не учили быть сильным. Я стал собой, потому что иначе было нельзя.
Слабаки в мире мафии? Смешно. Слабаки в одном из сильнейших кланов якудза? Еще смешнее. Если мафиози готов умереть за дело и босса, но всеми силами будет стараться сохранить свою жизнь, настоящий якудза пойдет на смерть в любую секунду, стоит лишь «отцу» приказать умереть. Он даже совершит харакири, если верен клану и боссу, заменившему всем «братьям» в клане отца. Босс — сюзерен, его «сыновья» — самураи, и они чтят измененный, подогнанный под законы якудза кодекс чести самураев. Они просто не могут иначе. И смерть за клан для них — наивысшая честь. Потому что они верят: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить, что он должен умереть». И никак иначе. Впрочем, только в случае, если это настоящие якудза, воспитанные по всем правилам и живущие ради клана, а не ради себя. Пришедшие со стороны редко принимают этот образ жизни. Этот фатум. Но Хибари Кёя с рождения видел собственноручно отрезанные мизинцы провинившихся и улыбки, с которыми шли на смерть за честь клана настоящие воины. Он не боялся смерти. Он не боялся жизни. Он верил только в собственную честь.