Черная металлическая птица взмыла к небесам. Диана рассмеялась — пронзительно, высоко, хищно. Лия пошатнулась, ее враг исчез. Оказался во чреве взмывавшего с каждой секундой всё выше вертолета. Страж рванулась к ронявшему остатки жизни на бежевый ковер Хозяину, но он не собирался умирать. По крайней мере, сейчас.
— Мне понравился этот забавный день, Диана…
— Я знаю, дорогой.
— Мы еще встретимся? Посмеемся вместе?
— Конечно же… нет. Я буду смеяться одна, дорогой!
Яркая оранжевая вспышка. Языки пламени казались слишком тусклыми и мертвыми по сравнению с ней. Протяжный гул объял тело вертолета вместе с рыжим маревом. Савада Тсунаёши стоял у окна на коленях, роняя на пол пот, кровь и осколки прошлого, а его уютные варежки, ставшие смертоносным оружием, полыхали Пламенем Предсмертной Воли. Не тем, что согревало ладони друзей. Тем, что сожгло, не оставив пепла, Бьякурана Джессо. Только на этот раз Тсуна понимал, что делает. И не пьянил себя иллюзией безгрешности.
Взрыв заставил остатки стекол в доме алмазной россыпью усеять пол. Огонь, рожденный топливом, ракетами и жаром, смешивался с ярко-оранжевым Пламенем Неба и растворялся в нем. Предсмертная Воля человека, решившего на пороге вечности уничтожить врага, сжигала даже сам огонь.
«Сегодня слишком весело, Диана».
«Так, как никогда прежде, правда, Клаус? Ты ведь чувствовал, что это — особенный день. День одного, главного для тебя Мертвеца».
Пламя иссякло, на подъездную дорожку падали жалкие крохи, оставшиеся от машины смерти. Клаус Хоффман был мертв. Погребен в воздухе и развеян по ветру, словно удостоился Солнечных Похорон. Лес гудел, как поминальный оркестр.
Колени Савады подогнулись, и он завалился назад, но холодные, совсем не мерзкие руки поймали его и зажали раны сочащимися гноем пальцами. Лия не плакала и не причитала. Савада молча глотал частицы кислорода, всё неохотнее проникавшие в его легкие.
— Прости меня, я не успела.
«Нет… ты тут ни при чем…»
— Возможно, — ее голос был пропитан тихой обреченностью. — Твои друзья недалеко, но могут не успеть. Я не знаю, хватит ли у тебя жизненной энергии, чтобы их дождаться.
«Ничего… Стану Стражем, буду… играть с Вольфом в шахматы», — Тсуна попытался пошутить, но его глаза уже не видели лица призрака. Они не видели ничего. И ее безысходной решимости тоже.
— Ребекка говорит, ты был хорошим Хозяином, — «и добавляет, что я идиотка».
Тсуна улыбнулся, не услышав мыслей стража. Его губы, когда-то нежно-розовые, сейчас по цвету сравнялись с небом.
— Вольфрам говорит, ты многого достиг, он гордится выбором, сделанным тобой на главном перекресте добра и зла, и это правда, — «а еще пытается доказать, что я не права, и затащить в Книгу: он всегда был слишком добр ко мне».
Кашель не дал Саваде улыбнуться еще шире, его била дрожь.
— Они почти пришли, Тсунаёши, но могут опоздать… Знаешь, ты очень добрый, — Лия улыбнулась. Холодное дыхание мертвеца обожгло еще живую, но замерзавшую кожу. Страж прошептала на ухо Хозяину… или всё-таки другу? А может… — И это хорошо. Я не могу спасти тебя, ведь чтобы залечить раны, нужно прочесть заклинание, отнимающее крайне много жизненной энергии. У тебя ее слишком мало — не хватит. Ты можешь умереть.
«Я… знаю. Понял. Сам виноват: поверил кому не надо».
— Глупый мой маленький мальчик, — с силой зажимая раны и не боясь причинить Тсунаёши боль, Лия продолжала шептать то, чего прежде не хотела говорить: — Будь умнее, не верь всем подряд. Но не теряй своей доброты. Даже если умрешь. Потому что… Мне более двухсот лет, mon cher. Но впервые встречаю я столь светлого, чистого человека. Не становись тварью. Не становись черным.
«Лия, что ты?..» — в ее голосе Тсуна заметил странную материнскую нежность, и интуиция прошептала, что что-то не так.
— Тшш, не перебивай старших, малыш, — она беззвучно рассмеялась. — Я мечтала о семье и детях. Но умерла слишком рано. Надеюсь, ты простишь мне мою вольность: все эти дни после похода в горы я относилась к тебе как к сыну, хоть и старалась вести себя как друг. Возможно, это покажется тебе глупым, но материнский инстинкт — вещь, с годами у женщин лишь усиливающаяся. Твои друзья почти добрались, Колонелло всё пытается спикировать к дому, но не может обойти огонь. Дом уже пылает. У тебя мало шансов на спасение. Ты попадешь в Книгу и долго, очень долго будешь переживать эти секунды. Слабость и боль, потерю крови и холод.
«Лия…»
— Савада Тсунаёши, помолчи, — учительский тон, властный, почти как у Наны, если он приносил очередной проваленный тест. И он не стал ее перебивать. — Я не желаю тебе этой участи. Если бы я только знала будущее… Но я не знаю. Ты можешь умереть. Поэтому оставайся таким же добрым, Тсунаёши. В жизни или в Раю.
На секунду сухие растрескавшиеся губы коснулись покрытого холодной испариной виска. «Не надо, Лия, лучше я буду Стражем и!..» — мысленный крик начинавшего падать в темноту паренька поглотил смех Стража — добрый и понимающий. А ее глаза загорелись решимостью.
«Не смей!» — в один голос закричали заточенные в Книге духи.
— Я, Лия Фарнезе, Первый Страж Книги Всезнания, расторгаю договор Савады Тсунаёши ценой будущего своей души.
«Не надо!» Тсуна распахнул глаза. Лия смотрела на него с нежностью и теплотой, будто не грозил ей ни вечный Ад, ни вечные муки. А впрочем… разве это так страшно, провести вечность на костре ради спасения души того, кого любишь как собственное дитя?
— Не теряй своей доброты, mon cher Тсунаёши.
Алая капля, что когда-то впиталась в пожелтевшую страницу Книги, скатилась по щеке духа, будто кровавая слеза, и упала на щеку Савады. А затем впиталась в нее через поры, совсем как полгода назад в демоническую бумагу.
— Лия… — хриплый голос не был похож на его собственный. Он был полон отчаяния.
— Не грусти.
Всё исчезло. Не было ни духа, ни крошечного белого шрама на пальце, так и не зажившего до конца еще с лета, ни поддержки. Тсуна рухнул на спину и пустым взглядом уставился в безликий серый потолок. Потолок не улыбался. Хранил молчание, безразлично прислушиваясь к пламени, всё быстрее подбиравшемуся к его обители. Савада Тсунаёши не заметил, как по его щеке скатилась одинокая горячая слеза. «Причины и следствия. Они над нами смеются…» Он закрыл глаза, и мир исчез вслед за Лией Фарнезе.
***
Одни считают белый цветом жизни, другие — смерти. Им красят потолки квартир и украшают стены моргов, в него укутывают покойников и невест. Это универсальный цвет. Но ярче всего его универсальность проявляется в больницах. Белый там правит бал, одним пациентам обещая выздоровление, другим — билет к патологоанатому всё в том же белом халате, что и у медсестер.
Первым, что увидел Тсунаёши, открыв глаза, оказался белый потолок. Совсем не тот, что полгода назад встретил его ущельем трещин. Этот потолок был безликий: краска на нем давно потускнела, но трещин не было, лишь общая серость и желтые разводы возле ламп говорили о давности ремонта. Этот потолок не хотелось изучать. Он не притягивал взгляд. Ему было плевать на человека внизу. Важны были лишь выжигавшие его день за днем лампы.
— Тсуна-кун! — парня схватили за руку, и он отстранено подумал: «Теплая. Не мертвая. Я… жив?»
Киоко сжимала его ладонь и настороженно вглядывалась в запавшие мутные глаза цвета горького шоколада — такие родные, но странно далекие, словно мгновенно повзрослевшие на сотню лет.
— Как ты, Тсуна-кун? Тебя чудом спасли: операция шла очень долго, ты потерял много крови, был поврежден кишечник… Тсуна-кун…
— Без суффикса, — прошептал Савада хрипло, и Киоко замерла. Она не ожидала, что он сможет когда-нибудь так спокойно, без тени смущения сказать об этом.
— Хорошо… Но как ты? Ты был без сознания трое суток…
— Ты была дома? Отдыхала? Ела?
Девушка отвела взгляд, а Тсуна наконец нашел в себе силы повернуть голову и посмотреть на нее. Мешки под глазами, запавшие щеки, потрескавшиеся губы, мятая одежда, спутанные волосы. Она не отходила от него ни на шаг.
— Никогда… — говорить было тяжело, шепот давался проще движений, но всё равно отнимал слишком много сил. — Никогда не ври мне. Обещаю… я тоже не буду врать тебе.