Тома вдруг обернулась:
– Какой сегодня день?
– Недели?
Вспомнил же. Кого это волнует, кроме ортодоксальных иудеев, каковых среди нас вроде бы нет. Да и работать здесь не надо, ни по субботам, ни вообще.
– Число! – требовательно подсказала Тома. – Какое сегодня число?
Мозг зажужжал, вспоминая давно забытые термины: календарь, число, месяц.
– В стае мы видели четыре полных луны. Значит, прошло больше трех месяцев, – выдал я первое, что сосчиталось в уме. – Уже осень. Сентябрь. Но здесь такой климат, что от лета не отличишь.
– Ты не считал дни? – Тома почти возмутилась.
Это возмутило меня.
– А ты?
– Я думала, ты считаешь. Зачем повторно делать дело, которое кто-то уже делает?
Не понимаю женскую логику, если она существует. Решить для себя, что чего-то не надо делать, потому что, возможно, другой делает, а потом обвинить другого, что не сделал – каково?!
– Поинтересовалась бы. Я не считал. То есть, сначала считал, но сбился на втором десятке.
Чуточку насупившись в стиле «Не подходи, я обиделась», Тома отодвинулась. Плечи и вся вытянувшаяся струной спина легли на прохладный камень, глаза уставились в потолок, одна нога закинулась на другую. Руки сложились на животе. В позе трупа, задумавшегося о проблемах мироздания, Тома взялась считать сама, перебирая пальцами, словно счет велся именно на них:
– С третьего июня, когда мы заказали полет, получается… В июне тридцать дней? Ой, ты чего?!
Ее ошалелое лицо отшатнулось от возникшего перед носом кулака.
– По косточкам кулаков считать умеешь? – спросил я, быстро возвращая кулак на место.
Пугать вовсе не хотел, но раз уж напугал… лишь бы на пользу.
– Это как? – Томе не верилось, что кулак показан не в воспитательном плане, а чисто информативном.
– По косточкам и провалам. Ставишь два кулака рядом и, начиная с января… – Заметив полное непонимание, я помотал головой. – Потом объясню, иначе никогда не поговорим. В июне – тридцать, июль и август – по тридцать одному.
Закатив глаза, Тома сосредоточенно считала:
– Двадцать восемь на три – восемьдесят четыре. Плюс еще одна-две недели. И еще четырнадцать в Дарьиной школе. От ста пяти до ста двенадцати. Лето – это тридцать и два по тридцать одному. Минус первые три. Значит…
– Не пойму твоих рассуждений, – признался я.
– Умножаю количество дней в лунном месяце на…
– Какую цифру умножаешь?
Почесав пяткой голень, Тома подозрительно покосилась на меня:
– В лунном месяце сколько дней?
– Двадцать девять дробь пятьдесят три. И что-то в тысячных.
– Мне казалось, что двадцать восемь, – огорчилась она, снова укладываясь затылком на камень.
Правую руку она для удобства положила под голову, пальцами левой принялась постукивать по впалому животу. Животы что у нее, что у меня с недавних пор выглядели как недавно посещенная долина с озером – тоже со всех сторон вздымались скалы костей таза и высокие горные хребты ребер. И даже лесок имелся. Пока мысли не принялись искать аналоги остального, я приблизил лицо к Томиному уху, сообщив:
– Бери двадцать девять с половиной, почти не ошибешься.
Тома долго колдовала в уме, затем взмолилась:
– Посчитай, пожалуйста, ты.
– В первый день Дарьиной школы полнолуние пришлось на пятое июня, – вздохнув, начал я. – Потом их было еще четыре. Сто восемнадцать дней. С последнего полнолуния прошло около двух недель. Надо посмотреть на луну, скажу точнее.
– Сегодня почти новолуние, – подсказала Тома.
Я посмотрел на нее огорошено:
– Мы в этом мире сто тридцать три дня!
– Точно? – как-то огорченно вымолвила она.
– Плюс-минус день. Ну, два.
Середина октября. Ничего себе.
Тома смотрела на меня странно, с каким-то намеком, или ожидая чего-то. Куда клонит? Чем я опять провинился, ни сном, ни духом о том не ведая?
Пришло запоздалое понимание.
– Поздравляю с прошедшим, – виновато уронил я.
Третьего октября у нее день рождения. Был.
Снова она обогнала меня на год. Уже шестнадцать. В условиях звериной жизни – абсолютно взрослая особь.
Тома поглядела через меня на встрепенувшегося Смотрика. Потом вновь на меня.
– Ты мне ничего не подарил.
Вот откуда ноги растут. Я быстро оглянулся. Сгорбившийся Смотрик взволнованно прислушивался. С него я перевел взор обратно на мятущуюся Тому, на ее затуманившиеся влажные глаза, настороженные и смущенно-вопросительные. Она молчала. Потом стыдливо отвела взгляд.
В мозгах стучала очевидная мысль, которую до неприличия трудно сформулировать. Я пробормотал, выдавливая сквозь пересохшее горло раскаленный свинец: