Столик для посуды
«Саке» или «саки» — очень крепкий и острый напиток и подается всегда теплым. Следуя японскому этикету, нужно выпить первую чашку этого горячительного напитка за здоровье хозяев, а потом за здоровье гостей поочередно. Для этого нужно выпить ее, произнося по-японски: «Банзай!» («Ваше здоровье!»), поднести ее к своему лбу и затем с низким поклоном передать тому лицу, за здоровье которого вы пьете, а он, в свою очередь, проделывает с вами ту же церемонию. Японцы мужчины любят при случае выпить, и пир затягивается до глубокой ночи.
Когда я смотрел на это малорослое общество — японцы отличаются крайне невысоким ростом, — на эту массу микроскопических чашек, флаконов, блюдечек, чайников, и наконец, на эти микроскопические блюда, годные, каждое в отдельности, разве только для лилипутов и грудных детей, — то мне как-то невольно казалось, что я попал в общество взрослых детей, играющих в маленькое хозяйство и употребляющих пищу больше для забавы и развлечения, чем для утоления голода. Но эти «взрослые дети» дали мне здесь же доказательство такого огромного такта и деликатности, какой похвалиться могут не всегда и европейцы.
Многие из бывших на обеде гостей видели меня здесь впервые, знали, что я иноземец, из любознательности поселившийся в японской семье, но ничем не выказали не только назойливости, но даже вполне естественного в этом случае любопытства. Они приняли меня как старого знакомого, смотрели сквозь пальцы на частое, по неведению, нарушение мной японского этикета и как будто не замечали тех постоянных курьезов, которые происходили со мной во время обеда, или от незнания ритуала, или от неумения обращаться с некоторыми вещами. Словом, я здесь не только не встретил той назойливости, с какой еще недавно меня окружали корейцы в Фузане, и впоследствии аннамиты и сиамцы — в Кохинхине, индусы — на Цейлоне, арабы — в Адене, сомалийцы — в Периме и даже китайцы — в Шанхае и Гонг-Конге, — но и имел здесь дело с людьми вполне благовоспитанными и приличными.
В заключение еще одна характерная подробность, рисующая нравы японцев.
Во время обеда, когда подавались наиболее вкусные блюда, некоторые гости забирали с собой все, что им нравилось больше всего и чего они не могли, однако же тут же съесть, и клали в свои широкие рукава, завернув предварительно объедки в несколько листков тонкой японской бумаги, которую они всегда носят с собой, (в широких рукавах киримона), употребляя ее вместо носовых платков и салфеток.
Как рассказывали мне позже, японцы низшего класса не изменяют этого обычая даже тогда, когда им приходится обедать у иностранцев.
Европейцам, живущим в Японии, еще памятен наделавший в свое время столько шума случай, имевший место на официальном обеде у представителя Англии, посланника лорда Эльджина, данном им уполномоченным японского императора.
Когда уполномоченные микадо до окончания обеда, перед отъездом домой, начали вдруг торопливо завертывать в бумажки оставшиеся у них на тарелках объедки ветчины, колбасы и пирожных и класть их в рукава, имея в виду показать дома, чем их угощали у английского лорда, — то последний и вся его свита были так поражены этим небывалым инцидентом, что даже, говорят, забыли проводить их до порога дверей, чем нанесли тяжкую обиду самолюбивым японцам.
После, говорят, лорду дали даже понять, что он не только не должен был обнаруживать своего удивления по поводу «вполне нормального» и «обыкновенного» поступка японских вельмож, — но, наоборот, по японскому этикету, ему следовало бы даже выразить крайнее удовольствие, что его трапезе делают подобную честь и постараться навязать своим гостям еще кое-что из тех блюд, которых они не успели с собой захватить.
Далеко уже минуло за полночь, когда гости, значительно повеселевшие от обильных возлияний саке, начали расходиться так же церемонно, как и пришли.
На самом почти носу парохода я застал любопытную группу. В центре ее стояли два японца и русский матросик, ведшие очень оживленную беседу. Вокруг них почти вплотную стояло с десяток матросов, с любопытством глядевших на тщедушного японца, очень равнодушно относившегося к окружавшему его всеобщему вниманию. Его собеседник — матрос оживленно объяснял ему что-то, по временам обнажая свою спину и руки. В руках у японца находился большой лист японской бумаги с какими-то странными рисунками, фигурами, виньетками и изображениями самых разнообразных цветов.