По возвращении домой нас ожидала важная новость — арестовали Павла Павловича Смолина. В поселке никто не понимал, за что.
Мы прокрались на кладбище к могиле — винтовок и патронных ящиков не было. Пошли к дому Смолиных. Ставни были закрыты. Вышла Катя, зачерпнула ведром воды из арыка и опять ушла. Больше я ни разу ее не видел — она засела дома и никуда не выходила. На ее место в больницу приняли другую регистраторшу.
Через три недели по городу был расклеен список лиц, расстрелянных ЧК за контрреволюционную вражескую деятельность. В этом списке значился и Павел Павлович Смолин.
А вскоре исчезла и Катя. Сначала все думали, тоже арестована. Потом неизвестно откуда возник другой слух — ушла к басмачам. Мнения разошлись, вероятным было и то и другое. Пробовали расспросить врача Сидоркина, которого вызывали в ЧК на допрос (это было достоверно известно, что вызывали), он, однако, пожимал плечами, делал глупое лицо и начисто все отрицал: и допрос в ЧК и свое ухаживание за Катей. Глаза у него при этом становились круглыми, мутно фарфоровыми, словно бы присыпанными пудрой. Я с презрением думал о нем: испугался вызова в ЧК, подумаешь, невидаль!
Время было бурное, события подгоняли друг друга. О Кате говорили все меньше, к осени совсем перестали говорить.
Она о себе напомнила. Однажды осенней ночью оба железнодорожных поселка были подняты паровозными тревожными гудками. «Ту-ту-ту-ту-ту!..» — вопили со всех путей паровозы на разные голоса. К ним присоединил свой могучий бас гудок Андреевского маслобойного завода. Пожара не было, значит налет. С оружием в руках люди кинулись к железнодорожной больнице.
Басмачей застичь не удалось. Налет был мгновенным. Басмачи забрали всю аптеку, все перевязочные материалы и хирургический инструмент, забрали дежурного врача Сидоркина и умчались на быстрых конях.
Налетом руководила Катя. Вот как пришлось Сидоркину свидеться с нею, со своей невестой…
Ферганский областной военный трибунал судил Катю в здании железнодорожного учкпрофсожа. В зал набились железнодорожники — машинисты, слесари, стрелочники, смазчики, токари, кузнецы… И, разумеется, их жены. В запыленные окна смотрел хмурый день, лица судей, Кати и конвойных виделись неясно, голоса звучали тускло. Задние все время спрашивали сидящих впереди: «Что, что говорят?» Председатель морщился, стучал карандашом по столу, требуя тишины.
Катя ничего не отрицала.
Да, ушла к басмачам. За нею приехал с десятью джигитами Юнус — помощник знаменитого курбаши[1] Рахманкула. Поздней ночью постучали в дверь. Она еще не знала, кто стучит — чекисты или басмачи. Подошла к двери, спросила: «Кто?» Не ответили. Она спросила: «Ким?» — и услышала в ответ пароль: «Ворух». Она открыла дверь, перед нею стоял Юнус. Он вывел ее к семафору, к старому кирпичному заводу, где ожидали джигиты. И она уехала. Да, в отряде была для нее свободная лошадь, которую привели в поводу.
Знала ли она этого Юнуса раньше? Да, знала — он не раз навещал по ночам подполковника Смолина. Встречалась однажды и после ареста отца, передала через Юнуса басмачам пятнадцать ящиков винтовочных патронов, закопанных в яме вблизи моста на большой Найманчинской дороге. Об этих ящиках ей шепнул отец, перед тем как открыть дверь чекистам. Она, впрочем, думала, что ее тоже арестуют, однако оставили.
— И напрасно, как выяснилось, — сказал председатель. — Для вас самой было бы лучше, если бы арестовали. Тогда вы не накопили бы столько тяжких преступлений.
— Не знаю… Может быть… — Катя пожала плечами.
Трибунал особенно интересовался пятнадцатью ящиками патронов. Павел Павлович Смолин имел, видимо, для оружия и боеприпасов несколько передаточных пунктов. Соответственно можно было предположить — и нескольких поставщиков. А пока что был известен только один — заведующий оружейным складом в крепости, да и тому удалось бежать за час до ареста.
Но Катя о поставках ничего не знала. Может быть, не хотела сказать? Да нет, просто не знала.
Самый молодой член трибунала, сидевший справа от председателя, спросил:
— Скажите, подсудимая, этот Юнус был вашим поклонником? Влюбленным?
Председатель сердито покосился в его сторону. А Катя вполне серьезно ответила:
— Возможно. Только мне было совсем не до этого. К тому же он узбек, а я русская дворянка.
Ее ответ произвел на суд и публику весьма неблагоприятное впечатление. В то время люди еще очень хорошо помнили о сословной и классовой розни в дореволюционной России — «бывших» не любили.