Суббота, 30 июля 2016 года
Весь день потом у меня было плохое настроение. Дети валялись на кроватях с книжками, я выгнала всех троих на улицу, перестелила белье, развесила одеяла во дворе, чтобы проветрились, потом решила выбить ковры. Его, значит, пустили жить в дом, я за ним, значит, хожу, кормлю-подтираю, а он мне сует под нос книгу о женщине, которая ничего не читает. Да он насмехается над нами! Хорошо же, пусть будет по его, ярилась я. Занесла в дом три длинные дорожки, расстелила их в коридоре и в спальне наверху, а большой ковер из гостиной вытащила на улицу. Небо было голубое, солнце светило, но с моря дул ледяной ветер. Каждым ударом я выколачивала из ковра новое облако пыли. Хорошо же, тогда я вообще не буду с ним разговаривать. И пусть ломает голову, что случилось. Облака пыли постепенно уменьшались в размере, и, когда их стало почти не видно, я потащила ковер в дом красными от холода руками. Пол под ковром выцвел, я сперва помыла его водой с зеленым мылом, и только потом положила ковер на место.
На обед погрела вчерашний суп. Наваристый, с гладким жиром и большими кусками мяса, самое оно в холодный день. Приехал Ивар, поставил грузовик во дворе, я накрыла на стол и позвала ребят. Обедали молча. Потом Ивар спросил, как дела у нашего пациента. Не хочешь сам отнести ему обед и проверить, ответила я. А чего, давай, сказал он и заржал. Не забудь отвести его в туалет, сказала я. Мне это легче, чем тебе, ответил Ивар и встал из-за стола.
Велев детям навести в их комнатах порядок, раз уж я убралась и перестелила им постели, я пошла в овчарню проверить овец, некоторые вот-вот должны были ягниться, но пока все было тихо. Потом завелся и уехал грузовик. Я внесла в дом одеяла и села в гостиной лицом к фьорду пить кофе. Горы на той стороне казались голубыми в дымке.
Я остыла. Ну, смотрит он на нас сверху вниз, и что? Австрийский офицер, а мы деньги зарабатываем уходом за ним.
Придя к нему с ужином, я поздоровалась не поднимая глаз, поставила на столик поднос с едой, забрала старый, от обеда оставшийся, и вышла за дверь. Солнце светило на горы на юге, они искрились из-за белого снега, и на утесы на севере, где верхушки елей сияли как позолоченные. На дворе и на хуторе уже смеркалось. И воздух ледяной.
Ночью я лежала спиной к Ивару и плакала, беззвучно заливалась слезами, в темноте они текли по щекам на подушку, я как будто надломилась.
На другой день ветер переменился, он дул с юга и наполнял долину теплом. Природа и все вокруг выглядели мягче, ушла давешняя резкость. Мне было смешно, что я собиралась его проучить.
Доброе утро, как спал, спросила я, входя с завтраком.
Как младенец, ответил он.
У тебя вид пободрее. Дать тебе поднос в кровать?
Ага.
Он медленно приподнялся, я засунула ему под спину подушку, поставленную на попа.
Вот так, сказала я.
Мне сперва надо кое-куда, сказал он.
Я помогла ему встать, он оперся на меня, и мы пошли.
Рука, которой он опирался на меня, была сильная. При всей худобе — а у него ребра сквозь кожу просвечивали — в нем не было тщедушности.
Ягнята уже народились? — спросил он, снова усевшись в кровати с подносом на коленях.
Я помотала головой.
Пока нет. Но вот-вот. Мне кажется, сегодня ночью.
Почему так кажется?
Потеплело сильно.
А это влияет? — спросил он.
По-моему, да, ответила я. И спросила, не нужно ли ему чего-то еще.
Нет, спасибо, ответил он.
Он легко провел ладонью по тыльной стороне моей руки и посмотрел на меня.
Ты ангел, сказал он.
Я покраснела.
Да просто баба деревенская, которой платят как сиделке, сказала я.
Я все равно благодарен.
Отлично, ответила я и вышла, не попрощавшись.
Где бы я ни была, чем ни занималась, мысли все время возвращались к нему. Я потому и плакала: его появление наполнило меня надеждой, а когда я поняла, что надеяться не на что, почувствовала пустоту. И она отличалась от пустоты, с какой я жила до надежды.
Но на что я надеялась?
Сама не знаю. Надеялась, и все.
И до чего ж приятным было это чувство!
Неужели я не могла просто длить его? Приносить еду, болтать, когда ему хочется, не надеяться, не наказывать, а быть в том, что я намечтала себе тогда у водопада?
Он медленно поправлялся, сначала стал садиться в кровати, потом без поддержки доходить до ванной и обратно, наконец, однажды сел там на табуретку и самостоятельно помылся теплой водой из тазика, который я принесла.
У него были очень живые глаза, я никогда раньше не видела у людей настолько живого взгляда. Я привыкла, что обычно у всех глаза непроницаемые.