Бог лишился голоса: видно, доктора переборщили с химиотерапией. Однако он написал замечательную поздравительную речь двум своим тетушкам из Лёве. Ведь Фанни исполняется шестьдесят, и Бог подготовился основательно. Он одолжил голос своему младшенькому. И тот целыми днями упражнялся, чтобы уметь произносить слова прокуренным голосом, да еще и имея дренажную трубку в горле. И речь в его исполнении звучит правильно. Будто вещает человек, вновь обретший себя и стоящий на святой скале. Бог помогает себе руками и высоко поднимает бокал. А сын в это время стоит позади отца, спрятавшись под накидкой. И Богу думается, что хорошо бы вообще не иметь голоса. Ведь тогда не было бы необходимости тяжело вздыхать по быстротекущему времени. «Милая старая Фанни, надеюсь, вишневые деревья поживают хорошо. Поздравляю тебя. Аминь».
Бог составил три завещания. Чтобы, как он выражается, не сеять вражды между своими. В случае своей кончины. Он произносит эти слова с печалью в голосе, но всегда с достоинством. «Чтобы с вами, дети мои, не произошло так, как со мной и моим старшим братом Свеном, когда умер блаженной памяти ваш дед». Он намекает на коллекции марок и пенковых трубок, пропавших при загадочных обстоятельствах. И Бог не хочет, чтобы нечто подобное случилось снова. Чтобы не произошло так, как у Каина с Авелем. Говоря строго, Боговы завещания никакие не завещания в точном смысле этого слова. Это скорее просто длинные тексты, своеобразное подведение итогов. <…> Завещания удостоверяются подписями всех Боговых сыновей. И затем отправляются в потайной ящичек секретера. Домашние подсмеиваются над бесконечными завещаниями Бога, он, дескать, подстраховался за сто лет до ухода. Ибо Бог есть Бог, пусть он и курит, а на Рождество и прочие праздники жутко страдает изжогой.
Третий сын Бога предпочитает не навещать отца, когда тот не выпивши. По трезвому делу он раздражителен до невероятности и полностью поглощен просмотром соревнований по женской гимнастике. Богу, однако, воздержание только на пользу. Да и Герд Лиллиан несколько чаще видит мужа на кухне в эти годы. Не сказать, чтобы он вовсе перестал предаваться прежним удовольствиям. Но делает это без былого энтузиазма. Теперь он уже не зажигает, как раньше, а дьявольская оранжевая кассета находится в руках сыновей, и нынче уже они буйствуют под магнитофон, в то время как Бог предпочитает смотреть ковбойские фильмы с Джоном Уэйном. Как будто бы игрушка перешла к сыновьям. Бог в такие игры больше не играет. А вот сыновья ею наслаждаются. И льется ручейком шнапс, и льется рекою пиво, и гремит оранжевая кассета, и ближе к ночи Бог, несмотря ни на что, выходит на кухню, чтобы принять участие в сыновних безумствах. Хотя бы и просто как наблюдатель, ведь он все-таки Бог.
Как-то вечером Бог снова позвонил сыновьям. «Был на консультации. Они не хотели ничего говорить. Тогда я стукнул кулаком по столу. Потребовал показать мне историю болезни», — сказал им Бог, по его же словам. Бог говорит вроде бы и в нос, и в то же время ясным голосом. Да, а дело происходит вечером. Один из сыновей моет посуду. Другой переставляет телевизионную антенну. Третий находится на пути домой в заснеженной норвежской долине. Но они бросают все свои дела, услышав в трубке ясный и одновременно гнусавый голос Бога. «Сколько мне осталось? — спросил я. — Два года, г-н Блендструп. Плюс-минус», — говорит Бог, повторяя слова врачей.
Богу проделали дыру в горле. Для бензина, как он сам говорит. Такую круглую дырочку, окантованную материей с маленькой стальной штучкой, удерживающей трубку, по которой подается воздух. Это потому, что легкие с забором воздуха больше не справляются. Легче доставлять его через горло. «И бог его знает, можно ли через нее курить?» — спрашивает Бог полушутя. Однако, как выясняется, курить на самом деле вполне можно. Впрочем, долго ему шутить не приходится. «Просыпаешься ночью и чувствуешь, что в горле у тебя огромный прыщ. Стальной прыщ. Ты когда-нибудь ощущал у себя в горле стальной прыщ?» — «Нет, — отвечает старший сын, — я и слышать ничего об этом не желаю». Второй по старшинству заглядывает в дверь: «Мам, у тебя тряпка какая-нибудь найдется?» Он приехал домой из Норвегии и, как всегда, моет машину. «Нет, — говорит Бог. — Нету у твоей матери тряпки». Однако голос у Бога настолько слаб, что его не слышно. «Черт бы побрал этот голос! — бормочет он. — Стальные дырки, вселенский мор и сиплый голос. Передай мне мои сигареты».
Бог совсем перестал двигаться. И все время сидит себе на диване. Нет, он не пьян. Но какой-то не такой, как всегда — беспокойный, что ли. И худющий. «Вот смотрите, г-н Блендструп, — говорит миловидная медсестра, ухаживающая за больными на дому, — сейчас мы поможем вам подняться и перевезем в ванную». — «Сегодня уже вторник?» — спрашивает Бог. Сестра отвечает утвердительно. Бог сдался, и теперь его обихаживает сиделка. И Герд Лиллиан пришлось сдаться. Потому как ее до слез доводило, что она не в силах поднять Бога. И потому что он обзывал ее старой коровой и орал: «Как ты не понимаешь, что мне больно?! А сиделка и вправду мила. И к тому же ей всего тридцать четыре», — говорит Бог пару дней спустя, попивая «Бейлис» в компании старшего сына. «Подумать только, голову и задницу тебе моет девчонка, — фантазирует он. — От одного этого совсем молодым сделаешься».