Может, не все целиком, но все сущностное — для того и есть само слово «сущностное»: сущностное значит неизменное. То, что довелось пережить старухе из Мальмё (я уже упоминал ее в июньском дневнике, она литературный персонаж, прототипом которого стала реальная женщина, знакомая моего деда и, вероятно, бабушки тоже), выпадает на долю немногим, но для войны тут не было ничего не обычного; моей героине мир открылся в инфернальном свете, и, хотя потом он снова закрылся, и не только для нее, но для всего общества, запечатав множество тайных, не называемых вслух вещей, как оно непременно случается по окончании любой войны, ее это снедало все остававшиеся ей годы. Вопрос, который она с моей подачи задает себе — умираем ли мы все счастливыми, — связан с этим же, хотя, возможно, сама героиня до этой связи не додумалась бы, но так уж мы, люди, устроены: наши раздумья чаще произрастают из неизвестных нам сфер, чем известных. Когда в следующем предложении ее «я» заменит мое, она будет сидеть за столом в гостиной в своей квартирке в Мальмё и, пока солнце клонится к закату, писать мужу о случившемся днём: в дверь долго стучали, оказалось — журналист, и сразу все вспомнилось, ожило, точно как в тот раз, когда у нее случился инсульт: тогда она упала на улице, решила, что умирает, и обрадовалась. Радость — это очень странно. Выходит, часть меня радуется и благодарит? Вот так новость! Надеюсь, ты не станешь обижаться, что первым делом мне вспомнилось все давнее, до тебя? До того, как ты явился, принц Австрийский, и спас меня. Годы до войны, до Ивара. Я росла девчонкой с расквашенными коленками и пузырящимся в груди смехом. О том времени я тебе не особо много рассказывала. Мы же не могли говорить о моей деревне. И сейчас не станем, дружок, день был трудный, писать невмоготу. Усну-то вряд ли, я теперь почти не сплю, но хоть полежу в кровати, передохну несколько часиков да подумаю, что делать с тем журналистом. Он наверняка вернется, помяни мое слово. Приехал в такую даль специально, чтобы со мной поговорить. Ну, об этом я в одиночку умом пораскину. А тебе спокойной ночи, Александр, где б ты ни был…
Самое ужасное в старости — не приближение смерти, болячки и слабость, когда мучением становится все, что раньше давалось легко. К этому человек готов. Ужас в том, что ты исчезаешь. Особенно женщинам это невыносимо. Никто меня не предупреждал, что меня не будут замечать. Вот сегодня пошла спозаранку в магазин за продуктами. А обратно побрела через парк. И присела на лавочку. Молодой мужчина, от силы лет двадцати пяти, сел рядом. Кучерявый, с усиками, которые ему не к лицу. Так он вообще меня не заметил, хотя тело его находилось в полуметре от моего. Расселся, положил локти на колени, подался вперед и уставился поверх деревьев. На нем были короткие шорты, красные с белой полоской сбоку, и белая майка, как у футболиста или теннисиста, но ни мяча, ни ракетки у него при себе не было, значит, просто стиль такой.
Нет, так-то он меня, конечно, увидел. Старуху с жидкими серыми волосами и морщинами на лице. Но во взгляде отразилось не больше, чем если б он увидел голубя, ковыляющего по гравию. Я об этом и говорю, о полном отсутствии интереса. Но знал бы он, о чем я подумала! Я смотрела на его волосатые ноги, мускулистое тело и представляла, как кто-то кладет руку ему на грудь. Мысли ведь не делаются ни старыми, ни сохлыми, они так же молоды, как в шестнадцать лет, и так же полны жизни. Но когда я заглянула мужчине в глаза, меня в них не оказалось. Вот это и есть главный кошмар старости. Мужчина ушел, глядя себе под ноги, и я подумала, что он страдает от несчастной любви. А потом подумала: эх, где мои двадцать пять и любовные муки?! Я сидела на скамейке в тени больших деревьев. Позади них блестел канал. И думала о Гру, Хеннинге и Сольвейг. Я променяла их на тебя.